Что ты расхныкался, подумал Шабан. Хлюпик. Все у него в порядке, а он хнычет. Вот кого жизнь молотила не переставая – Баруха. Оказалось, что Прокне, как ни странно, вовсе не требуются писатели. Строители и шахтеры шли нарасхват, в свое время Прокна ненасытно поглощала людские потоки очередной волны экспансии. А вот писатели – нет, художники – извините, просто туристы – пошли вон, не время! Иногда ненадолго задерживались естественнонаучники, не потребные на данную минуту – кроме экологов, которых под разными предлогами всегда гнали в шею и Редут, и Хинаго, и Мелкие Озера, и, возможно, также Коммуна, хотя об анклаве, как о любом отгородившемся государстве, трудно что-либо утверждать наверняка.
Для века штыковой атаки человечества на новые планеты Барух имел полезную специальность: оператор полуавтоматического проходческого щита. Он прибыл сюда «на три года» в расчете подзаработать, как почти все, и привез на Прокну жену – как почти никто. С работой он справлялся, желания спровадить жену на Землю и затребовать модель не проявлял, имел друзей и, вероятно, был свойским парнем, а по ночам, стесняясь, писал неважные стихи, которые нынче не любят печатать, а если печатают, то обязательно оговаривают, что это хотя и Барух, но не тот Барух. Как будто их было двое, хмыкнул Шабан. Даже трое: тот, что кропал стишки, затем настоящий Барух, автор «Сожженных гор» и «По утренним звездам», и еще некое мифическое существо, никогда не писавшее ученических опусов, поскольку от рождения было гениальным, обладало всеми необходимыми навыками и творило, разумеется, в благоговейной тишине и трепете окружающих при благосклонном внимании руководства. Так, во всяком случае, следует из его биографии в предисловии к последнему изданию.
И это правильно, подумал Шабан. Кто не согласен? Кто там вздумал щериться? А ну, сложить всем губы в куриную гузку! Вы как думали, голубчики? Кто сказал, что Барух страдал шизофренией? Вы? Вы соображаете, что говорите? Как ваша фамилия? Шабан? Так и быть, вам объясню: гений может и даже обязан обладать странностями, недоступными пониманию заурядного человека. Теперь поняли? Запомните раз и навсегда: великий писатель, создавший Редуту мировую славу, не мог и не имел права быть сумасшедшим. Уяснили? Кругом марш и выше ногу!
Теперь Баруха изучают даже на Земле. В Редуте распространены его портреты, один, как говорят, висит в рабочем кабинете Арбитра. Существует даже шахта имени Баруха – та, в которой он работал и в которой однажды был завален породой, провел несколько суток полупридавленный, в поврежденном скафандре, получил лучевую болезнь в легкой форме, лишился ступни и навсегда потерял способность быть свойским парнем. Когда его откопали, он был уже не в себе и вскоре начал писать удивительные вещи, тщательно, как капитан Ахав, скрывая свое сумасшествие. Конечно, многие догадывались, да и непосредственное его начальство наверняка было в курсе, но помалкивало, не желая расставаться с добросовестным работником. Романы Баруха трудно читать. Разумеется, не правы те, кто, не желая вникнуть, произносит о них обычную похвальную труху, считая в душе вычурной ахинеей. Еще глубже ошибается тот, кто считает Баруха пророком, ищет нечто между строк и, само собой, находит. Барух не пророк, подумал Шабан. Он просто большой художник, прекрасно, между прочим, описавший мышиную возню в Редуте, нужно лишь уметь его читать, а это уже не для мышиных мозгов. И как многие большие художники он плохо кончил: был застрелен каким-то дубиной-охранником за то, что перелез через проволочную изгородь. Позже выяснилось, что Барух, выбравшись после смены из шахты, решил не ждать транспортной платформы, а махнуть напрямик – до лагеря было всего полчаса ходьбы. Охранник крикнул, что туда-де не разрешено, а Барух то ли не понял, то ли не придал значения – просто махнул рукой и пошел в степь. Тогда охранник его застрелил. Охраннику поставили в вину то, что он не сделал предупредительного выстрела, и куда-то перевели, а в трюм очередного пришедшего на Прокну транспортника поверх семнадцати тонн металлического рения погрузили полтора килограмма фарфоровой урны с выгравированной фамилией и инициалами. Почти все хорошо знали, что в урне ничего нет – несчастного Баруха разнесло так, что не осталось даже фрагментов скафандра, – но несли ее бережно и так же бережно пристроили в трюме, обложив с боков, чтобы не упала при маневрах корабля, тяжелыми рениевыми слитками.
И это тоже по-нашему, отметил Шабан. Не в лицо, у кирпичной стенки под лучами прожекторов, и не в затылок, не очередь с вездехода каких-нибудь набежавших гончих, даже не треснувшее крепление в шахте, – а пуля в спину от подлеца-охранника, которому вдруг стало скучно, от какого-нибудь Живоглотова выкормыша… Впрочем, нет, в те времена Живоглота здесь еще не было. До него был кто-то другой и, наверное, тех же достоинств. Преемственность поколений. Девственное было времечко: Порт-Бьюно только начинали строить, люди жили во временных лагерях, а вот охранники и тогда были точно такие же: зажравшиеся скоты, духовные наследники преторианской гвардии. Жаль, нет больше Хромца Гийома, у него можно было бы узнать все подробности того времени, если бы удалось развязать ему язык рюмкой-другой. Пусть даже десятой. Гийом хорошо знал Баруха и восхищался его женой, маленькой энергичной женщиной с быстрой походкой и плотно сжатыми губами, помощницей, предопределившей его взлет, секретарем, сиделкой и всем сразу. Вот кого действительно жалко: все разом рухнуло, жизнь потеряла смысл…
Он перевернулся на другой бок и накрылся одеялом. За окном из темноты проступили горы – с востока подкрадывался рассвет.
– Ты не спишь? – спросила Лиза.
– Теперь сплю, – ответил Шабан. – Разбуди, если что-нибудь случится. Да, а ты почему не спишь?
– Я спала, – ответила Лиза, приподнявшись на локте. – А теперь ты спи, а я побуду рядом. Я правда спала. Ты знаешь, я все ждала, что мне в самом деле приснится что-нибудь очень хорошее. Только мне так ничего и не приснилось.
В нижних ярусах было не продохнуть. По-видимому, здесь намеревались гулять до утра, если не дольше – настоящее веселье только начиналось. Где-то пили и звали пить, где-то пели и требовали подпевать, на столе, вытащенном в коридор, трое мордоворотов насиловали модель, кого-то били мордой о стену, и он мычал, кто-то, завидев Менигона, вдруг завопил диким голосом: «Вот он! Вот он!», и пришлось дать ему по зубам – в общем, жизнь бурлила вовсю. Здесь располагались рабочие ярусы, кровь и пот Порт-Бьюно, его мускулы и глотки. Чужих не было: жителей верхней половины куба сюда было не заманить никакими благами, а охранники даже в более спокойные времена появлялись здесь только группами. Но сейчас охранников не было видно вовсе. Изредка попадались модели с испуганными глазами, боязливо и бессмысленно жмущиеся к стенам, а один раз даже встретился убегун – его куда-то тащили, похлопывая по лысому черепу, и он упирался, комично разевая выдвижной, как у леща, рот.
Ярусом ниже было не так шумно. Менигон спустился по пандусу, одолел полутемный коридор, спотыкаясь о чьи-то расслабленные тела, прошел, зажавши нос, сквозь холл, посреди которого некто голозадый развлекал толпу зрителей «салютом из анального ствола» – двенадцать залпов, – переждал ожесточенную драку в предлифтовом тамбуре и спустился еще ниже. Здесь было совсем уже тихо: ярус был нежилым. Старый хрен сидел, как всегда, на своем месте, обнимая табурет на удивление пухлым седалищем, и выглядел трезвым. Менигон постоял, посмотрел на него сверху вниз.