Лашезин знал: многие в те дни, а особенно ночи мечтали вернуться назад. Он и сам мечтал. Лучше ликвидация, чем такие мучения. Никто не признался в этом вслух, но напряжение и раздражительность росли с каждым часом. То и дело вспыхивали ссоры. Витус Смертельный Удар из-за пустяка подрался с Гойко Молотилкой, и то, что они вытворяли друг с другом, нимало не походило на красивую, но почти безопасную возню на ринге в шоу Мамы Клавы. Разнять их удалось только под угрозой оружия, и то не сразу. В тот же день – шестой, кажется – пришлось отбиваться от волчьей стаи. Выстрелы уложили четверых хищников, остальные растаяли в тайге, но не ушли далеко. Серые силуэты мелькали и справа, и слева, и спереди. Стая ждала ночи.
В сумерках пришлось зажечь костры. С убитых волков содрали шкуры, мясо резали ломтиками и жарили на палочках. Из тьмы глядели желтые светляки – попарно. На ночное нападение стая не решилась и к утру расточилась без следа.
Теперь пошли смелее – чего уж там, лучше рискнуть, чем подыхать! – и на восьмой день вышли к совсем другой реке. Два топора и ржавая двуручная пила, прихваченные из каптерки и сбереженные во время бегства, оказались как нельзя кстати. Старые лагерники оказались умелыми вальщиками леса. Еловые бревна скатили к воде и кое-как связали в плот – громоздкий, неуклюжий, непрочный, но вполне грузоподъемный.
Удивительно, но план побега в целом выполнялся. Удалиться от лагеря и вообще от всяких следов цивилизации на максимальное расстояние и в кратчайший срок можно было только водой. Река близ лагеря для этой цели никак не подходила – обнаружение сплавляющейся по ней преступной банды эксменов было бы лишь вопросом времени. Патрули на катерах и вертушках. Несколько поселков ниже по течению. Судоходство, пусть и вялое. Шансов исчезнуть – ноль.
Они не знали, как называется эта, другая река. Заключенным не положено интересоваться географией прилегающей к лагерю местности. Лагерная мифология заменяла знание, чертежи прутиком на песке – карту. Хвала мифам, дарующим решимость действовать! Вдвойне хвала мифам, не сильно отличающимся от реальности!
Плот трепало на перекатах. Расползающиеся бревна подвязывали полосами, нарезанными из волчьих шкур, лагерных роб и бушлатов. Ломались шесты. Чудо, что никто не утонул, когда неуклюжее сооружение, вынесенное на каменный клык, издало ужасающий треск, накренилось и вывалило в пенные буруны сразу пятерых, причем ни один из них не умел плавать! Первые дни на воде оказались кошмаром.
Потом река приняла справа большой приток и успокоилась. Теперь плыли больше ночами, а днем отстаивались, укрыв плот в какой-нибудь заводи под пологом ветвей и проклиная ясную сентябрьскую погоду. Вот уж воистину бабье лето – только им и на руку! Дважды слышали вертушку. Наконец зарядили дожди, серое моросящее небо опустилось к самой воде, и плыть днем стало безопасно.
На север, на север! Туда, где нет никого, где и эксмены – тоже люди! Короткие дни, долгие ночи. Плеск воды. Скрип плота. Искры первого снега, гаснущие в темной воде. Сырость и холод.
Свобода! Пела ли душа, ликовала ли? Ой, вряд ли. Лев Лашезин мог припомнить несколько случаев, когда его посещала радость, но счастье он не испытал ни разу, это точно.
А остальные? Филимон Передонов, чахоточник и доходяга, еще в лагере все уши прожужжал, будто знает, как сшить плот без веревок и гвоздей, «в кривую лапу», а на деле оказался негоден даже на то, чтобы сшибать топором сучья с заваленных лесин. Знать, врал, гад, чтобы взяли с собой, протащили сквозь тайгу, не бросили на прокорм волкам. Филимону с охотой накостыляли по шее, а он только ползал в ногах, плакал и молил: «Бейте меня, еще бейте, не бросайте только…»
Ну, пожалели, не бросили. И что? Все равно он помер от кровохарканья еще в начале зимы. И что-то не было заметно, чтобы он был шибко счастлив от осознания того факта, что помирает свободным. Тосковал, мечтал дожить до весны… Может, и дожил бы, не пустись он в бега. В лагере хотя бы больничка была и фельшеры совсем не изуверы…
А был ли счастлив Витус Смертельный Удар, когда уходил под лед, провалившись посередине реки? А Костя Смяткин, не вернувшийся с охоты, сгинувший неведомо где? Ну, мертвые – ладно… А те десять из тринадцати, что выжили, – счастливы ли?
Нет, свобода еще далеко не счастье, она только средство. Универсальное, надо сказать. Куда повернешь, туда и выстрелит. Кого прикроешь, того и защитит. И есть подозрение, что учиться обращаться с этим средством нужно с детства, а если начал с седой бороды, то обладать им, конечно, сможешь, и сохранить его сумеешь, если постараешься, а вот грамотно применить – только случайно.
Удивительная вещь: большинству людей свободы всегда мало, а ведь свобода одного есть также средство отъема свободы другого. Быть может, в этом и состоит главная ее функция?
Разговор у нодьи не клеился. Вернувшийся Гриша – дежурный коптильщик – тоже примолк и, нахохлившись, следил за процессом копчения, подбрасывая в огонь то сухих щепок, то сырых ветвей из только что принесенной охапки. Кто-то храпел. Кто-то кашлял. Кто-то яростно чесался, запустив руку под прикрывающие тело шкуры, и сдержанно подвывал от наслаждения.
Дядя Лева тоже поскреб в бороде. Грязь и короста. Хорошо еще, что вшей ни у кого нет, – в лагере исправно действовали и баня, и прожарка, да и дезинфекция бараков проводилась вовремя, по графику. У баб с этим строго. Ты, эксмен, куда менее ценен, чем они, но и у тебя есть свое законное место в обществе и кое-какие гарантированные права. На труд с оплатой, на жилье, на медицину и так далее. Даже на защиту от женской преступности. И пусть половина прав существует лишь в теории – вторая-то половина совершенно реальна! Право на санитарию, например, вполне осязаемо даже в лагере, зато неосязаемы вши.
Так что там насчет свободы? Свободу от каторжного труда не обрели, как ни старались. Свободу от вшей имели и так. Свободу от унижения? А необходимость прятаться не унижает? Свободу перемещения? Ну иди в тайгу, коли ты такой свободный, волки будут рады. А может, прав был старый привратник Вокульский, вслед за каким-то древним философом утверждавший, что свобода всегда внутри, а не вовне, и полагавший себя свободным и в рабстве?
С какой стороны ни взгляни теперь, а получалось, что без свободы жилось лучше, даже в лагере. Уж комфортнее – совершенно точно. Прежде из мест заключения бежали самые отпетые, с левой резьбой в голове. Жизнь нелегала отнюдь не сахар и, что важнее, не оптимальна в смысле продолжения борьбы. Перспектива – вот что давало силы примеряться к обстоятельствам. Нет перспективы – и нет ничего, кроме свеженарезанной левой резьбы да фиги, мучительно просящейся вон из кармана.
Так что же было завоевано голодом, потом и кровью? Неужели завоевана только свобода умирать без обязательных к исполнению указаний, как это надо делать, и притом не на коленях?
Да, пожалуй, только она одна. Свобода решать за себя самим. Но ведь почти все принятые решения однозначно диктовались обстановкой, а иных разумных вариантов попросту не было…
Совершить марш-бросок по тайге. Построить плот. Плыть и плыть. Куда? В Ледовитый океан? Разумеется, нет. Положиться на удачу, что-то искать и что-то найти. Близ одного из биваков глазастый Гриша высмотрел в лесу остатки грунтовой дороги. Наверное, ею не пользовались лет пятьдесят, если не сто. Местами корни деревьев раздвинули слой щебня, повсюду разрослись мхи и даже ягодники, но она все же прослеживалась. Грунтовка вывела к заброшенному руднику. Судя по всему, в нем когда-то добывали медь, но месторожденьице давно истощилось и было брошено. Здесь Лев Лашезин впервые испытал нечто похожее на чувство признательности настоящим людям за хозяйский женский подход: почти все было демонтировано и вывезено. Бросить неисправную технику, чтобы почем зря ржавела? Ни в коем случае! Было демонтировано все, что поддавалось демонтажу. Осталась всякая мелочь, давно превратившаяся в труху, да с трудом угадывались руины развалившихся от ветхости деревянных строений.