Когда-то этот оазис ничем особенным не отличался от других. В нем жили люди. Из песка выбивался родник и уходил в песок же, заставляя сразу забыть о рисовой плантации. Зато другие злаки хуторяне выращивали вполне успешно, и огород у них был, и даже фруктовый садик, если верить Нсуэ. Но в один далеко не прекрасный день родник зафонтанировал рассолом, и сельской зевотной идиллии разом пришел конец. Уже Нсуэ не застал в Мертвом оазисе людей, а Фома, попав туда впервые, не нашел вообще ничего живого. Даже местные корявые кусты без листьев не желали приживаться на мертвой почве. Остались лишь развалины избушки да скелеты плодовых деревьев.
Лет десять назад Фома, сумев выспать столярный инструмент, выдолбил пару длинных корыт вроде тех, из которых поят скот. Неважно, что корыта получились на диво безобразными, главное, они вышли емкими! Налил до краев рассола – и иди себе по другим делам, а в следующий визит соскреби со дна соляную корку и снова наполни корыта. Вот и вся наука. Нсуэ был поражен. Если Фома правильно его понял, феодалы прежде добывали соль на немногочисленных солончаках посреди пустыни… И сколько там было той соли! Смех сквозь слезы.
Так что гибель хорошего когда-то оазиса принесла всем пользу. Бушмен воспринял ее первобытно-философски: что хорошо, то хорошо, и нечего тут долго рассуждать. А Фоме много раз заползали в голову мысли об изменчивости Плоскости. Что, если погибнут все оазисы?
Допустим, маловероятно. Чистая теория. Ну а если все-таки?..
Если бы да кабы! Рядовой житель Земли тоже теоретически знает, что в любую минуту может попасть под стихийное бедствие. Жизненный опыт, теленовости и кинофильмы регулярно убеждают его в том, что по сравнению с силами природы он букашка, ну и что? Он спокойно «забывает» об этом, даже будучи японцем или калифорнийцем с их землетрясениями. Одно из двух: либо ужасаться, либо жить и дело делать.
Притом бывают ведь изменения и к лучшему. Вот этот родничок, к примеру. Три года назад его вообще не было, а теперь появилось удобное место для привала. И для рандеву разошедшихся по разным делам феодала и его ученика. Удобное место. Кусты вон повсюду разрослись, причем не те, от которых язвы на руках, а нормальные кусты, годные на топливо. Можно, значит, чайку сообразить.
Кстати, и ловушек поблизости стало меньше. То ли они избегают воды, то ли вода и относительная безопасность – два следствия одной причины. Не рождается ли мало-помалу новый оазис?
Лет через десять-двадцать, пожалуй, можно будет сказать точно. А пока лучше помолчать.
Фома бросил в кипяток горсть чая, ждал, когда заварится. Специального заварного чайника он здесь не держал, да и незачем было. А Борису мелкие бытовые удобства вообще не шли на ум.
Чаевничали молча. О чем и говорить, если обо всем тысячу раз переговорено? Иногда Фома тяготился присутствием ученика. Одному проще, хотя вдвоем, понятно, безопаснее…
– Жаль все-таки, что сахара нет, – нарушил молчание ученик.
– Жаль, – равнодушно согласился Фома. Тема была древняя и нежелательная. – А еще жаль, что пастилы и кремового торта нигде не видно.
– Я серьезно! – обиделся Борис. – Можно ведь выращивать эту, как ее… сахарную свеклу. Или тростник. Наверняка у кого-нибудь из соседей есть семена, жмотятся только… Не, а я что? Я ничего. Нет так нет… Теперь куда потопаем?
– Не хочешь повидать мать?
– А ну ее! – скривился Борис. – Перебьется.
– Ладно, в другой раз, – легко согласился Фома.
Ему самому сейчас не хотелось сворачивать к Юсуфу. Именно к йеменцу почти пять лет назад он отвел мать Бориса, воющую от тоски и одиночества в неухоженном оазисе. Юсуф ничуть не возражал, был даже рад: третья жена – и без всякого выкупа! В его оазисе сделалось тесновато: от каждой жены уже подрастало по ребенку, и Сеида вновь была беременна.
Борька терпеть не мог Юсуфа и избегал встречаться с матерью. А Фома радовался царящей в семье йеменца умиротворенности, одобрял порядок в оазисе, приносил детям легкие, чтобы долго служили, игрушки. Дети, родившиеся на Плоскости, были зримо счастливее тех, что попали на Плоскость с Земли. Когда-то это безмерно удивляло Фому и вызывало внутренний протест. Потом он понял, что осуждать естественный порядок вещей – бессмысленно. Дважды два все равно будет четыре, даже на Плоскости, и плевать этому факту на одобрение или осуждение.
Зато Пурволайнены так и не обзавелись потомством. В ответ на осторожный вопрос Урхо пожал плечами: зачем, мол? Разве этот мир достоин того, чтобы выпускать в него детей?
И Фома отступил. В конце концов, Плоскость сама решает свои демографические проблемы. Кто-то, с кем не поспоришь, считает ее достойным местом и для детей, и для взрослых, и для стариков.
Либо еще хуже: люди, по его мнению, только Плоскости и достойны.
Если первое – подарить бы ему очки, слеподырому богу. Если второе – набить бы в кровь морду!
– Пойдем к Джорджу, – предложил Борис. – Давно у него не были.
– Не так уж и давно. Пошли лучше к Георгию Сергеевичу.
– Да ну… – Борька состроил гримасу. – Опять грузить станет. Сам ничего не понимает, а туда же – учить. Корми его еще за это. Педагог, блин.
– Поговори у меня, – проворчал Фома. – Он тебя спас от дурилки, забыл? Не я, а он.
– Так то когда было! И ничего он меня не спасал! Я, может, и сам в дурилку бы не пошел…
– Язык проглоти. Значит, будь по-твоему: идем сначала к Джорджу, потом к Автандилу, а потом к Георгию Сергеевичу. К Джорджу пойдем не прямо, а через Спину Крокодила. Заодно проверим точку выброса. Устраивает?
– Сойдет.
Фома мог просто приказать, и Борька скорее всего послушался бы, набычившись и побрюзжав. Но необременительный компромисс был надежнее. Нельзя быть только деспотом с тем, кто по младости лет много о себе мнит. Однажды демонстративно ослушается, уйдет – и ищи-свищи его. Знает, змееныш, что если угробится, феодал себе этого вовек не простит. И пять лет возни с сосунком псу под хвост.
Не успели сделать и тысячи шагов, как наступили сумерки – будто специально, назло. И в неурочное время. Трех часов не прошло, как кончилась предыдущая «ночь», – и на тебе! В последнее время Фоме все реже удавалось угадывать приближение «ночи», и не потому, что разладились «внутренние часы». Разладилось не в нем – в Плоскости. Квазирегулярная последовательность света и сумерек мало-помалу переставала подчиняться всякой разумной логике.
Это беспокоило всех, но удивляло лишь новичков. Кто прожил на Плоскости хотя бы год, знает: от нее можно ожидать всего, кроме порядка и регулярности. Хаос, изменчивый первобытный хаос. Кое-кто из хуторян, тот же Патрик, считал Плоскость живым существом, точнее, эмбрионом, куколкой, из которой когда-нибудь не скоро вылупится что-то более внятное. Например, новый мир со стабильными свойствами. Возможно, даже не новый мир, а Дивный Новый мир. Нечто феерическое или, по меньшей мере, приятное.