2
Этот адаптант сдался сам. Его уронили в снег, ощупали — оружия не нашлось — и некоторое время топтали, выбивая, как было нам объяснено, сведения о противнике, а когда оказалось, что адаптант не обладает не только сведениями, но и элементарной речью, исключая слабо модулированное мычание, остервенились и топтали уже просто от злости и задерганности последних суток. Этих топтальщиков я знаю наперечет, в лицо — всех, а кое-кого из бывших коллег и по имени. По существу, ребята они неплохие, не пацифисты, конечно, но и не холодные убийцы, не садисты, им бы, ребятам, сечас поспать часа три — были бы в порядке. Или чтобы кто-нибудь погладил по нервам, подбодрил добрым словом. Ну, сейчас я их подбодрю… Сашка едва заметно кивает: вдарь, мол, разрешаю. Сейчас я их поглажу… По-моему, на время экзекуции они даже не оставили никого наблюдать за проспектом. Я им не начальство, но насовать любому в рыло имею и без Сашки полное право. Как и каждый из нас, разомлевший в подвале под прикрытием такого боевого охранения.
— Сволочи! — рявкаю я, оглядывая проспект и вбитое в утоптанный снег тело. — Скоты, не люди! Душу выну!
Недоумевающие лица под забралами. Потом — все разом:
— А что?
— Кому там не нравится?! Тебе? А иди ты…
— В тепле сидит!..
— Тише вы — командир…
— Да у меня они дочь убили! Понимаешь, дочь!..
— А в чем, собственно, дело?
— Уйди, Серега, уйди от греха, надоел ты мне…
— Полтора ей было, говорить уже начинала, Светланой звали, Светочкой…
— Заткнись, гад, не скули, у всех здесь кого-нибудь убили…
— Да нет, мужики, он же у них по связи, ему же его в штаб вести, верно, да? А если этот не встанет — ты его попрешь? Или я?
— Встанет, они живучие…
— Ма-а-а-алчать!! — ору я, не сдерживаясь. На секунду их берет оторопь. Секунды достаточно, чтобы овладеть положением. Из окон горелого дома начинают выглядывать любопытные из соседствующей автономной группы, черт бы их подрал. Сашка молча ковыряет ногой снег и делает вид, что не интересуется. Указываю стволом автомата на выродка:
— Поднимите.
Выродка пинают в бок. Поднимать его никто не торопится, на лицах людей написана брезгливость пополам с усталостью. Один пытается раскурить сигарету под бронезабралом.
— Я кому сказал!
«Сволочь Сашка, — думаю я со злобой. — Мне самое дерьмо, я для него подручное средство…» — но тут выродок издает сиплый писк и начинает шевелиться. «Во! — говорят с удовлетворением. — Погоди, сейчас сам встанет…»
Адаптант издает еще один сиплый писк и встает на четвереньки. Дальше у него идет глаже, и он уже без особой натуги поднимается на ноги. «Способный, стервь», — поясняет кто-то уже без особой злобы, а, скорее, с интересом. Цепкость к жизни у адаптантов, как всегда, поражает воображение. Весь он иссиня-битый, в жутких кровоподтеках, сквозь прорехи тряпья не видно телесного цвета, одна синева с чернотой, и как минимум одно ребро скверным образом сломано — но стоит прямо, не кривится, только слегка вздрагивает, скребет бороду и страшный колтун на черепе, стряхивает кровь со снегом и покряхтывает, а глаза — пустейшие… То есть, один глаз, второй уже заплыл. Пиджак, если в это звание можно произвести клифт, на нем старенький, дамского делового стиля, дыра на дыре, правый рукав напрочь оторван. Штаны еще хуже, даже не поймешь, какого они изначально были цвета, а на ступнях — ничего. Совсем ничего. Босой на снегу. И тут я ловлю себя на том, что я ему завидую. Я — ему! Выродку! С колтуном! Экий же феномен природы, нам бы быть такими, тепличные мы кактусы, а не апофеоз эволюции, вон как стоит, феномен, и не мерзнет, голым пусти — все равно ведь выживет, а на дворе, между прочим, минус пятьдесят пять…
Ага, теперь — внимание! Вплотную к пленному медленно подходит Сашка, и забрало у него уже затемнено, лица не видно. Походка хищная. Тоже решил отвести душу?
Сашка неожиданно издает странный звук — и пленный тут же вздрагивает всем телом. Звук, начавшись с низкого утробного рычания, проходит по очереди все стадии ворчания и пришепетывания и оканчивается пронзительным взвизгом. У меня закладывает в ухе, а адаптант вздрагивает еще раз. Потом начинает мычать. Тихонько и жалобно, одним носом. Сашка из-под забрала сплевывает ему под ноги.
— Отойдем-ка, Сергей.
Сколько угодно. Даже с удовольствием: происходящее мало-помалу начинает меня занимать.
— Ты с ним разговаривал? — спрашиваю.
— Ты же видел.
— Видел, — говорю. — В первый раз сам видел, как человек разговаривает с адаптантом. С ума сойти, есть же доказательства, что это невозможно. Правда, Бойль утверждает… — я спохватываюсь и замолкаю на полуслове. Про Бойля это я зря. Напоминать о Бойле совершенно незачем.
— Так что же утверждает Бойль?
— Да нет, ничего особенного… Он думает… думал, что для человека с особой, чрезвычайно редкой психической организацией… не помню, как она называется… в общем, для такого человека изучить способ общения стайных адаптантов не труднее, чем овладеть иностранным языком… То есть, иностранным языком из другой языковой семьи. Может быть, даже легче.
— Так оно и есть. Ты хочешь знать, что он сказал?
Хочу ли я? Естественно.
— Ком дерьма. О дислокации ближайших стай сообщить не может или не хочет. Он потерял свою стаю, к другой не прибился и теперь от полного отчаяния канючит, спрашивает, не примем ли его мы.
— В нашу стаю? — Я усмехаюсь.
— В нашу стаю.
— А ты не спросил его, почему стаи никогда не грызутся друг с другом? — интересуюсь. — Или их кто-то координирует?
С минуту Сашка смотрит на меня темным своим забралом.
— Вот именно это я и хотел бы выяснить…
— А он что?
— Мерзавец не понимает вопроса. — Сашка опять сплевывает. — Отребье, шестерка. Пусть им занимаются в Экспертном Совете, это их прямое дело… Ты мне не хочешь рассказать, как тебе было в госпитале? У меня есть пять минут.
Конечно. Для Сергея Самойло у него всегда есть пять минут. Лучше бы не было. Оглядываюсь на ребят — те кучно стоят в стороне и ни черта не боятся. Всякому в отряде известно, что против нас стоит особенная стая, до девяти примерно утра она никогда не проявляет активности, если ее к этому не вынуждают. У каждой стаи свой характер, как у человека. А за три квартала отсюда — идет бой.
— А что госпиталь? — рассказываю я в сотый раз. — Лежишь себе, рука на блоке в каком-то перпетуум мобиле с винтами, да еще мажут ее такой дрянью, что потом целый день чешется. Охраны нет, оружия нет — лежишь в полной беспомощности и дрожишь, когда дверь хлопает, и почесаться нельзя, а за окном, естественно, стреляют… Один так с ума сошел. В общем, веселое времяпровождение.
— Сам виноват, — выносит вердикт Сашка. — Герой. Не знал, что надо делать?