— Существует несколько гипотез о причинах Великого Разделения, в настоящий момент я проверяю наиболее безумную…
И прочее, и прочее, и прочее. Почти Бернс. Прочего было много. Закусив губу, я слушал молча, почти не перебивая. И прочее, и все такое прочее… Теперь уже точно Бернс и Маршак.
И два человечества.
Нельзя сказать, чтобы даже теперь я безоглядно поверил Бойлю. Нельзя сказать, чтобы я не поверил ни одному его слову. А только не был он сумасшедшим, это я вам точно говорю. Скорее я подумал бы такое о себе — с психикой агентов, имеющих не по чину резвое воображение, случаются любопытные вещи. Разгадка не разгадка, объяснение не объяснение, но что-то от рабочей гипотезы, за неимением лучшей, во всем этом присутствовало, и такая гипотеза меня не вдохновляла. Такая гипотеза била наотмашь. В памяти с перископной глубины суетливо всплыло и закачалось: «Нам нужно наше отражение. Мы не знаем, что делать с другими мирами…» Н-да… Вот оно — отражение. Мы и с нашим-то миром не знаем, что делать. Зачем мы им? Чем, ну чем мы можем их заинтересовать? Своих братьев по разуму и генокоду, если Бойль не врет. Ведь не нашей же технологией… Чем еще? Техникой организованного истребления людей? Вряд ли это им нужно, если только у них не те же проблемы, что у нас. Тогда чем? В альтруизм человечества-два что-то не верится. В добровольный альтруизм человечества, какой бы номер оно ни носило, не верится вообще. Получается, что мы можем заинтересовать их только сами собой как объектом наблюдения, как объектом научного интереса Бойля и ему подобных — кстати, сколько их среди нас всего? — вот только человек так устроен, что быть ему под взглядом всегда унизительно, а иногда, в иные моменты истории, не просто унизительно, а стыдно, невозможно стыдно…
Показать ему весь наш стыд… Да ведь он его уже видел.
Бойль кончил говорить. Струйка пота, сорвавшись с его лба, пошла чертить извилистое русло. Теперь он ждал, что скажу ему я. Я не сказал — не мог. Наверное, следовало произнести что-нибудь приличествующее случаю, а я пробормотал два, всего два жалких слова:
— Нашли время…
5
Вертолет полз в низких облаках. Каша со всех сторон обзора была основательная, плотная, без всяких легкомысленных тучек-странников и прочих неорганизованных обрывков, без цепи жемчужной и степи лазурной. Казалось, мы висели на месте, и только щекотная вибрация пола выдавала полет, дробились об остекление снежные заряды да еще свистела над головой турбина, всасывая воздух и снег, и с надтреснутым низким гулом вращался несущий винт. Вертолет был маленький, созданный в забытые времена — скромная муниципальная машина для десантирования в городских условиях мелких групп, легкая, очень маневренная, без изобилия навесных излишеств, но с прекрасными возможностями локации по земле и воздуху. Сейчас экран панорамного локатора по воздуху отражал отсутствие в последнем постороннего металла, зато экран локатора по земле, наполовину скрытый спиной пилота, рисовал красивую трехмерную картинку: вот он проспект — даже уцелевшие по обочинам скелеты деревьев получились вполне прилично, — вот прилегающие улицы и эстакада надземки, а вот виден бывший гипнотеатр с просевшей от снега крышей, далее давно разграбленный супермаркет, а за ним вот-вот покажется то, что нам нужно, тот самый дом со знаменитым на всю Москву винным баром «Истина» на первом этаже — чудесное было местечко, но Дарье почему-то не нравилось и последний год я туда не ходил…
Когда отряду для штурмовой работы придают вертолет, это прекрасно. Пусть летчик, вполне сознающий свою дефицитность, капризен и брюзглив, но так или иначе работать над очередной сорокаэтажкой можно одновременно сверху и снизу. Основная сила атакует подъезды и окна, верхняя группа сыплется вниз, кроя противника огнем и яростным матом. Наташа меняет снайперскую винтовку на короткоствольный автомат. По коридорам, если они есть, с волчьим воем путешествует дефектная реактивная граната Дубины Народной Войны, рикошетирует от стен и потолков и разрывается в безопасном отдалении как от нас, так и от адаптантов. Но клещи сжимаются. Если нет — тогда крайнее средство: нижние этажи по команде очищаются, в вентиляционные шахты пускается газ, а спасающихся от него бегством отстрелять уже несложно. Но это, повторяю, на крайний случай. Теоретически в здании могут быть и люди.
— …А в двадцатом отряде еще такое было, — продолжал Гарька. — Видят: над домами струя пара метров на триста вверх — снегоед, ясное дело! Сто лет уже не видели. Только очень уж странно работает: пар — импульсами. Выпустит серию и замрет на полминуты, выпустит и замрет, потом опять. Пригляделись — сигнал бедствия, классика: три точки, три тире, три точки. Выстрелы слышны. Послали, естественно, штурмовую группу на выручку, сам командир двадцатого с ними пошел, тоже был любитель делать чужую работу, — только эту группу с командиром и видели. Капкан. Хорошо, говорят, ребята держались, минут десять. Никто там, конечно, бедствия не терпел, и рассчитано все было по высшему классу. Вот вам и олигофрены-имбецилы. Что ты сказал?
— Утомил, — повторил я.
— Это я от тебя уже слышал. Ты мне скажи про адаптантов: кретины они или все-таки нет?
— Заткнись, — душевно сказал я. — Это все, что я могу тебе сказать про адаптантов, да и про кретинов тоже.
— Один из нас точно кретин, — хмуро вставил дядя Коля.
На всякий случай я предпочел не выяснять, кого он имел в виду. Может быть — меня. Если это так, тогда сегодня уже третий человек указывает, где мне нужно быть и что делать. Что-то много.
Интересно, не в первый раз подумал я, почему Сашка так легко позволил мне участвовать в этой по сути ничего не решающей операции — для разрядки, что ли? Он заботливый…
Вертолет встряхнуло. Обе скамьи внезапно и синхронно провалились в преисподнюю, там бы им и остаться, но они вернулись и наподдали по копчику. Вацек замычал, прикусив язык. Дядя Коля клацнул зубами. Дубина Народной Войны уронил гранатомет, повалился на Наташу и был по окончании рефлекторных объятий отвергнут с отпихиваниями.
— Эй! — заорал Гарька. — А поосторожнее?
Пилот повернул к нам голову. Лицо у него было потное. Совсем не такое лицо было у него пять минут назад, самодовольная была морда, даже не морда, а штампованная тыловая ряшка; он сразу же начал покрикивать с интонациями о-очень большого начальника, что не туда-де мы сели и не так сидим, — но когда в вертолет насупленным медведем полез дядя Коля, прижимающий к груди пулемет с самодельной патронной коробкой на четыре состыкованные ленты и не подпоясанный разве что танковой гусеницей, моментально умолк и больше не высовывался.
— Здесь! — прокричал пилот.
Я взглянул на дядю Колю. Дядя Коля кивнул.
— Садимся, — сказал я.
Пол ушел из-под ног. Вертолет падал. На секунду в облаках мелькнул просвет, и тотчас затянуло снова. Примолкшая было турбина буркнула и взвыла хриплым воем — вертолет завис и закачался, примериваясь. Дядя Коля уже щелкал замком, воюя не на жизнь а на смерть с примерзшей дверцей. Снизу фонтаном взлетело облако снега. Ударило по окнам.