Каким образом — понятия не имею. В конце дня председатель, посовещавшись, объявил о создании специального комитета по материальному ущербу, куда все пострадавшие (или полагающие себя таковыми) должны были направлять свои претензии. Проголосовали за состав комитета, тем день и закончился.
В голове у меня шумело, перед глазами резво скакали числа, не снящиеся и астрономам с их мегапарсеками, а предстояла еще встреча с прессой. Однако, когда мы с трудом отловили пресс-атташе — ну и скользкий же тип! — он со сладенькой улыбочкой заявил, что наша пресс-конференция на сегодняшний день не запланирована. И на завтрашний тоже. Когда? Вопрос изучается, мы сообщим вам позже. Нет-нет, это вопрос не политический, даже намек на это оскорбителен. Чисто технический вопрос, уверяю вас…
Он даже не пытался состроить для нас честную мину при наглом вранье. А я подумал, что каждая тварь ищет свою биологическую нишу. Этот — нашел. И сидит себе довольный, как лягуха на болоте, жируя за счет таких насекомых, как мы.
Попытался мысленно представить его у нас на Востоке пилящим снег для камбуза — и не смог. Не напилит. Либо найдет вместо себя другого пильщика, либо сдохнет. Окочурится даже не от гипоксии — от обиды на подлый удар судьбы: ведь он-то считал работой совсем другое!
Европейцы, одно слово. Благополучная гниль. И этот народец дал миру Ливингстона и Стэнли, Нансена и Скотта, Дюмон-Дюрвиля и Шарко! Не верится. Хотя, наверное, гниль преобладала и в те времена, как преобладает всегда…
Мы ответили, что в таком случае устроим пресс-конференцию самостоятельно и прямо сейчас — атташе задергался и пообещал «всемерно ускорить решение вопроса». Мы не стали его слушать.
А у входа нас ждала толпа с нацеленными в упор микрофонами, и телеобъективы торчали из нее, как пушечные жерла. Пришлось продираться и ловить такси, на ходу расточая улыбки, отвечая на пустяковые вопросы и объясняя, что пресс-конференция будет дана в самое ближайшее время. Как только, так сразу. Не сегодня, конечно. Одно дело Шанхай и Бхопал, а в Женеве мы твердо решили не общаться с прессой до нашего выступления на конференции.
В тот вечер я в первый раз увидел полицейских на улицах Женевы.
По Рю-де-Лозанн, занимая все пространство улицы плюс тротуары, двигалась толпа. Правда, если отбросить политкорректность и заменить «толпу» на «орду», а «двигалась» на «перла», получится много точнее. Вряд ли толпа насчитывала более трехсот человек, но шумела она так, будто их триста тысяч. Лохмотья, пиво, вопли, скандирование каких-то лозунгов, подколки по адресу полицейских, майки и плакаты с портретами Маркса, Бакунина, Мао Цзэдуна и Че Гевары. С приездом!
— Антиглобалисты, — определил Шеклтон, осклабившись. — Только что прибыли. Вокзал рядом.
— Они могут нам помешать? — озаботился Чаттопадхъяйя.
— Не думаю. Теоретически они наши союзники, но…
— Такие союзники, от которых лучше держаться подальше? — сообразил догадливый индус.
— Вот именно. Пока прибыл авангард, а то ли еще будет… Интересно, кто им платит?
— Только не антаркты, — отозвался Кацуки.
Я мельком подумал об антарктическом набобе, но удержал свои мысли при себе. Недоказуемо. Я не его доверенное лицо, хоть и парился с ним в бане. И вообще не завидую тому, кто знает о Шимашевиче больше, чем следует знать.
Мы сели на телефон и наняли на завтрашний вечер один из конференц-залов, коих в Женеве миллион. С нас запросили плату вперед. Чаттопадхъяйя сейчас же поймал в коридорах «Аскота» своего соотечественника, исполняющего роль уборщика, и тот мгновенно унесся с деньгами, неся на смуглом лице выражение не только ответственности, но и благоговения. Наверное, имел проблемы с кармой и состоял в неприкасаемых. А уж когда до разговора с неприкасаемым снисходит брахман, то…
Карма бедолаги улучшается, это точно. Если не перечить брахману.
Остаток вечера ушел на звонки в телестудии и редакции. Наверняка мы многих забыли, но что за беда? Мы знали, что взаимный шпионаж СМИ сделает свое дело, и беспокоились только о размерах конференц-зала — вместит ли всех? Могли бы позвонить в две-три редакции, и этого хватило бы.
На следующий день нам должны были дать слово.
Но не дали. Председатель заявил, что «в регламент внесены некоторые изменения». Мы протестовали. Наш протест оставили без внимания. Тогда мы встали и вышли из зала.
Кто как, а я направился в ближайший буфет. Нервотрепка всегда будит во мне зверский аппетит, прямо слона бы съел. Подать мне слона жареного! Тут вместо слона на меня набежал газетный репортер с диктофоном наперевес — прыщавый юнец, до сих пор, как видно, перебивавшийся пресс-релизами и слухами, а теперь одуревший от удачи: поймать антарктов в пустом холле и первым взять интервью. Я стрельнул глазами по сторонам, засек приближающегося с деланым равнодушием пресс-атташе и выдал так, чтобы и этому поганцу было слышно:
— Пишите! Дарю заголовок: «Свободной Антарктиде затыкают рот». По мнению нашей делегации, только что имело место оскорбление, нанесенное в нашем лице маленькому, но гордому народу Свободной Антарктиды. Нам высокомерно дали понять, что справятся с ситуацией и без нас. Прекрасно! Мы умываем руки…
— Э-э… Простите, мсье, вы не будете возражать, если я изменю заголовок на «Выслушайте нас!»? А ваш вариант дам подзаголовком. Так будет лучше. Притом у нас респектабельная газета…
Я не стал возражать и наболтал ему в диктофон целую статью. После чего счастливый репортер умчался, а взволнованный пресс-атташе попросил нас подождать, пока он уладит кое-какие недоразумения. Я барским голосом заявил, что в ближайшие полчаса нас можно будет найти в буфете. В каком? А какой нам понравится. Сказано: «Ищите и обрящете».
И действительно, не успел я доесть третий бутерброд, как он появился, весь потный, и пригласил нас вернуться в зал.
— Когда нам будет дано слово?
— Очень скоро. Как только закончится выступление делегата от Чили.
— А конкретнее?
— М-м… Думаю, примерно через полчаса.
— Вот через полчаса и вернемся.
Вернулись мы, правда, минут через пятнадцать и имели удовольствие послушать, как чилиец предъявляет права на нашу Антарктиду, якобы исторически принадлежащую Чили. Мы иронически поулыбались и вскоре получили приглашение выйти на трибуну.
Вышел Кацуки — так было условлено с самого начала. Во-первых, среди нас четверых он имел наибольший вес в научных кругах, а во-вторых, никто, кроме японцев, не умеет так обаятельно улыбаться, и ни у кого, кроме японцев, улыбка не значит так мало. Мне с моим происхождением стоило лезть на трибуну лишь в самом крайнем случае: Россия никогда не перестанет раздражать мир самим фактом своего существования на этой планете.
Говорил он по-японски. Я почти не прислушивался к синхронному переводу, зная его речь почти наизусть. К тому же перевод шел с ужасным акцентом, эканиями и меканиями, как будто в микрофон блеяла овечка, которую стригаль обрабатывает под полубокс. Швейцария, что вы хотите! Русских эмигрантов в ней осело немного, а знающих в совершенстве японский — возможно, и ни одного. На ретороманский они перевели бы куда лучше, пусть на нем и говорят человека полтора.