Довольно большая палата. Кроме меня, в ней никого. За окном воробьи, под койкой утка. Несколько стульев для посетителей, тумбочка, ящик кондиционера в окне да на столике графин, до которого мне все равно не дотянуться, хотя пить хочется ужасно. Слюна во рту густа, как столярный клей, и с неприятным привкусом. Организм надеется растворить продукты распада наркотика и выбросить их вон. Надо сказать, надеется он небезосновательно.
Капельница.
Меня прокачивают, словно засорившуюся трубу. Лучше бы дали выпить стакан воды, хотя бы из-под крана. С хлором или озоном – не знаю, чем тут травят ни в чем не повинных бацилл, – все равно.
Наверно, я спал. Все правильно, так и должно быть. Теперь часа на два или три я снова человек, хотя бы частично. Потом… потом на меня снова накинется боль, сначала легкая, затем нестерпимая, и я с вожделением буду ждать удара тупого гвоздя, но еще раньше меня опять повернут на спину, и мир из цветного станет черным, а затем белым-белым…
Попить бы… Как нарочно – графин в поле зрения. Во рту даже не клей, а какая-то шпаклевка. Но сейчас я в сознании и без боли – это уже хорошо.
Так. Будем вспоминать. Хорошее занятие, когда, кроме времени, нет ничего, даже ясных мыслей. Меня зовут Алексей Рыльский, возраст – тридцать один, по гороскопу, как это ни обидно, – Дева, семейное положение – женат. Я в Вятке, в госпитале, в послеоперационной палате для важных рыл. Я был ранен выстрелом из помпового ружья, мне вырвало кусок мяса с ребром. Вот почему так скудно дышится, хуже, чем в объекте. Редкостно отвратное словцо – пневмоторакс, похожее на название дорожной машины, дробящей старый асфальт, и под стать ему ощущения. Осколки ребра вылущены, на правом боку яма и швы в три слоя. Мой прыжок… удар… потом меня вышвырнуло… наверно, я был в сознании, раз успел раскрыть парашют…
Нет, не помню. Может, вспомню потом, сам или с помощью чипа.
«ЧИППИ!»
Лениво, нехотя раскрывается шар холодного огня, предлагая свои обычные аксессуары так, словно делает мне огромное одолжение. Не хочу, потом… Мои мозги одурманены, против морфина чип бессилен, но по крайней мере он никуда не делся, он по-прежнему при мне.
Ну и ладно.
«ЧИППИ, ОТБОЙ».
Еще одна картина рядом с Куинджи: «Дождь» Андо Хиросигэ. Совсем иная манера – все серенькое, заштрихованное, но и уютное, черт возьми. Успокаивает. Нет в мире ни труб, ни литавр, есть прелесть крыши над головой, неспешной беседы, мокрого дерева под окном да маленькой гостиной в четыре циновки. Разве человеку нужно что-нибудь еще? Скромнее надо быть, господа, скромнее!
А вот и «Московский дворик» Поленова. Три птицы, не считая кур, и ни одна не сидит на церковном кресте. Интересно, почему? Что это там слева обшито досками – мусорная яма? Где помойка, там и дети, родителям не до присмотра. Эй, белобрысый, что нашел? Чудного жука с вот такенными усищами? Осколок цветной бутылки – мальчишечье сокровище? А ты, малая, чего рот разинула, орешь? Просто ушиблась или села на шмеля? Понимаешь, боль неприятная штука, но рано или поздно она кончается, поверь мне.
Не репродукции – хорошие копии в нарочито простеньких багетах. Удачный подбор для создания у выздоравливающего умилительно-благостного настроения. Жаль, невозможно повернуться на правый бок – что там на другой стене? «Аленушка»? «Утро в сосновом бору»? Очень возможно. Но уж точно не «Больная» того же Поленова и не верещагинский «Смертельно раненный», голову даю на отсечение.
Ценную свою голову. С рубцом от удара, полученного в детстве при падении с чердачной лестницы, с едва заметным, но тем не менее неправильным зубцом на энцефалограмме и счастливо включившимися компенсаторными цепями, избавившими меня от судьбы олигофрена.
Оказалось, что медики отметили эти факты еще до моего зачисления в отряд космонавтов, но меня ими, естественно, не стали отягощать. Они отяготили Максютова, а уже он рассказал мне – в подтверждение моей гипотезы. Вернее, моей и Топорищева. Тот как-то спросил, ни к кому специально не обращаясь: «Вы представляете себе, какими должны быть люди, живущие в такой среде обитания?» А я вспомнил тех, вмурованных в стены, их безвольно раскрытые рты с отвисшими губами, их бессмысленные пустые глаза… И, когда меня заметили настолько, что начали со мной спорить, удачно привел в пример уездную психиатрическую больницу в Клин-Бильдине и еще три-четыре случая из нашего архива аномальных явлений. Даже во внешней активности Монстра, с виду совершенно непредсказуемой, прослеживалась определенная система: он никогда не трогал слабоумных, независимо от причины их слабоумия!
Ценная моя голова… Ценная лишь наполовину, иначе Монстр не сообщил бы мне о неполном соответствии стандартам… теперь понятно каким.
Конечно, это пока гипотеза – вернее, она была гипотезой ко времени моего второго и пока последнего проникновения в объект. Какие эволюции претерпевает гипотеза сейчас – не знаю. Максютов сразу отнесся к ней резко отрицательно. Но на этой гипотезе уже можно было кое-что строить, как на фундаменте, это даже Топорищев признал. Я видел, как у него горели глаза.
Мы ждали, что Монстр не потерпит внутри себя ничего постороннего – а этого не случилось. Мы ждали гибельных ловушек на пути роботов и добровольцев – а их не было. Монстр хорошо изучил нас, он знал, что среди людей есть те, для кого он предназначен. Это для них он открыл туннель, а дальше работал как фильтр, пожирая предложенную ему неорганику, сохраняя полную информацию о попавших в него живых неразумных тварях и вышвыривая, как мусор, тварей разумных… но непохожих на его хозяев.
И безумное предположение Топорищева о том, что Монстр явился к нам из будущего, лишь поначалу казалось мне болезненным бредом бедняги, свихнувшего мозги на неразрешимой загадке. На кого рассчитана такая среда обитания – на умного головастика с атрофированными мышцами и половыми органами? Как бы не так. На абсолютно неземное существо – отвратного членистоногого гада из фантастических фильмов? На неведомо каким полем структурированный энергетический сгусток? Ага. Да я же ВИДЕЛ, на кого она рассчитана! Разве Монстр пустил бы меня дальше внешних коридоров, будь иначе? Хотел бы я взглянуть одним глазком, как пещера Нирваны охмуряет хотя бы осьминога, не говоря уже об инопланетном организме…
И наконец: он РАЗГОВАРИВАЛ со мною! Очень мило с его стороны. Прежде чем вышвырнуть, колебался, дважды сообщил мне о неполном соответствии – нет, не словами, но так, что я хорошо его понял.
Конечно, он не был животным, не был и зондом в том смысле, какой обычно вкладывается в это слово. По Топорищеву, он был фрагментом среды обитания вида хомо сапиенс, перенесенным (или перенесшимся?) к нам из весьма отдаленного будущего. Интересная у потомков среда обитания… этакая вполне вещественная ноосфера, разросшаяся на всю поверхность планеты, отчасти разумная, абсолютно безопасная для своих и избавляющаяся от чужих, нежно заботящаяся о людях… если, конечно, они все еще люди… создающая им привычный комфорт, вплоть до набора необходимых эмоций, и, вероятно, телепортирующая синтезированную пищу прямо им в желудки…