Самая суть переживших катаклизм людей изменится, как рельеф океанского островка после цунами. Это будет какое-то совсем другое человечество.
Не наше. Не нынешнее, привычное. Очень возможно, что моя профессия, и без того редкая, просто-напросто отпадет тогда за ненадобностью как дремучий анахронизм…
Ну и пусть.
Вначале психика ОТМЕЧЕННОГО человека сопротивляется – сравнительно недолго. Затем жажда смерти становится все сильней и сильней, пока не дойдет до невыносимой. Затем – конец. Желанный конец, между прочим! Ни у одного из осмотренных мною при разработке «Надежды» трупов не нашлось на лице места выражению ужаса, отчаяния или боли…
Компания, и поначалу-то не проявившая к моей персоне большого интереса, теперь, похоже, забыла меня совсем. Досасывая в углу свой коктейль, я с тупой монотонностью продолжал задавать себе один и тот же бессмысленный вопрос: почему именно я? Почему, ну почему именно мне свалилась на шею неподъемная эта тяжесть – решать? Не хочу. И нет у меня права решать. Ни так ни этак.
Опять я вру себе. Я ведь уже все для себя решил, когда отдавал приказ Колену… Нет пути назад.
Старая, как мир, песня: станешь ли ты лечить подонка? Причем, может быть, того самого, кто сталкивал под откос твоего сына? Вы мне еще про высшую ценность человеческой жизни спойте. Выпал ты из материнского чрева, шлепнули тебя по попке, чтоб заорал, перевязали тебе пуп, и ты что – уже высшая ценность? А вырастешь маньяком – ею останешься?
Какое счастье, что я функционер, а не практикующий врач! Притом найдите мне врача, ни разу в жизни не нарушившего Гиппократову клятву, выставьте его в музее под стеклом, и я приду посмотреть на такое чудо.
Кто им сказал, что мы обязаны их спасать, вот вопрос. Переть против инстинкта, разбрасывать на его пути противотанковые ежи? Никогда еще человеческий инстинкт не был до конца побежден ни разумом, ни лагерем. Для ОТМЕЧЕННЫХ жизнь и смерть практически одно и то же, а переход из одного состояния в другое, наверное, даже приятен…
А ведь Кардинал, в сущности, прав: думать о таких материях мне по должности не положено.
Я вдруг понял одну очень простую вешь и поразился, как я не додумался до этого раньше. Кардинал ЗНАЛ, кого в первую голову косит фактор Т, и знал это Нетленный – от Филина. У них не было решения, нет его и сейчас, – было лишь понимание проблемы, такой, что не дай бог… Могу себе представить, как ползал Иван Рудольфович Домоседов перед Кардиналом, как вымаливал себе право не решать эту проблему – пусть не он, пусть кто-нибудь другой, хотя бы этот везунчик и выскочка Малахов…
Очень мило вы со мной поступили, ничего не могу сказать. Не забуду… Не ждите.
Я ушел так же незаметно для компании, как и пришел. На этот раз я позволил охране засечь себя в Коломне: что удивительного в том, что отец выбрался навестить больного сына? Я даже потолкался в вестибюле больницы, не поднимаясь наверх. Зачем? Витальке мой визит не принесет облегчения, он опять не узнает меня, а мне каково?
Оставался еще один не до конца выясненный вопрос о Филине. Бесспорным было то, что мне никогда не понять психологии гения-одиночки, вдобавок математика. Где мухи, где котлеты… Но математик убил себя. Зачем?! Он мог бы еще не один месяц водить за нос Нетленного. Что это – стигмат святого Филина? Чересчур плотно занимался суицидом, проникся духом отвращения к земному? Усомнился в своей правоте?
Больная совесть это, вот что. Невыносимый груз ответственности, павший на совсем не приспособленные к такой тяжести плечи. Обыкновенный самообман совестливого человека: смерть все спишет и все искупит. Что-то такое припоминается в том же духе… А! «Десять негритят» Агаты Кристи. Почти та же ситуация. Только Филин не судия, куда ему… Наблюдателем он был, и только. Со своим Кручковичем. Сторонним наблюдателем, не пожелавшим вмешаться в процесс.
И не выдержал…
Может быть, Филин – это более последовательный я?
Целый месяц я успокаивал себя этим объяснением, пока однажды не встало перед моими глазами то, о чем я хотел бы забыть: белая склера поверх радужки, симптом «заходящего солнца» у Кручковича. Ничего теперь не понятно, все смешалось в доме Облонских… Кажется, в вопросах суицидальных мотивов я по-прежнему такой же олух, каким был три месяца назад…
И на это сам собою напрашивался ответ или, во всяком случае, что-то вроде непротиворечивой гипотезы пришло мне в голову на днях, – только я не захотел ее формулировать. Вместо этого в тот день я сбежал в лес и битых три часа гонял на лыжах.
По позднему времени Фаечки уже не оказалось в Конторе – на ее месте сидел и при моем приближении вскочил, отложив журнал, сменный референт, ночной бездельник. Кивнув ему, я запер за собой дверь рабочего кабинета, затем – личного кабинета. Пришлось повозиться с «болваном» в камере психологической разгрузки, настраивая его на нештатный режим.
– Привет, – сказал я ему.
Честнее было бы убить себя. Как Филин. Но боль парализует меня, раньше чем я успею дотащить пистолет до головы…
– Дерьмо, – сказал «болван» совершенно моим голосом. – Сука.
Удар был нанесен молниеносно – я не успел ни защититься, ни отступить. Нелепо помахав руками, функционер Малахов, руководитель Санитарной Службы, любимый ученик Кардинала, сделал несколько неверных пятящихся шагов и сел на пол. «Болван» шагнул вперед.
– Понравилось?
Вообще-то не очень. Второй удар поднял меня на воздух и положил у стены – по счастью, мягкая обивка уберегла ребра. От удовольствия быть прижатым в углу я спасся только тем, что отбежал на четвереньках. Третий удар заставил меня завертеться волчком.
– Стоп! – заорал я. – Хватит!
«Болван» двигался очень проворно. Десять ударов – это десять ударов, настройку не изменить, пока не будет исчерпана программа. И бездельник-референт не придет на помощь, потому что я заперся. Дернуло же идиота заказать десять, когда хватило бы и трех!..
Четвертый удар – и я юзом въехал на животе в личный кабинет. «Болвану» туда хода не было.
Уф-ф…
Дурацкий нервный смех одолевал меня, когда, раздевшись перед зеркалом, я считал синяки. Что, искупил вину, подонок? Куда там. Зато снова разозлился – а не этого ли ты хотел? То-то. Раскиснуть всегда успеешь. Молчишь?..
Молчу.
Ну и молчи.
С Димкой Долговым я не виделся год, если не больше; в последнюю нашу встречу мы посидели у меня, празднуя мое назначение и жалея, что с нами нет Сашки Кисселя, – тот надолго запропал где-то на Курилах по делам своих спасателей. Тогда-то под коньячок мы поговорили всласть, почти скрыв взаимное непонимание, – совсем как в старые, детдомовские еще времена. С тех пор Сашка так и не объявился, а Димка звонил один раз в конце лета, просил смешную сумму денег в долг. Мне было не до встреч, дурная история с миковирусной эпидемией выматывала мне жилы, и я, извинившись, ограничился тем, что перевел просимую сумму на его счет. Задушевного же разговора по телефону не получилось – возможно, оттого, что не было коньячку?