Подмосковные реки в ту пору на Первомай бороздили целые флотилии байдарок.
По вечерам, когда группа вставала на стоянку, в округе мерцали десятки костров. Пели, выпивали, в гости друг к другу ходили.
Компании объединялись. А почему бы и нет? Чего им было делить (кроме девушек, конечно)? Все равны как на подбор: студенты, аспиранты, инженеры, младшие (правда, случались и старшие) научные сотрудники. Ни у кого (пока?) не имелось ни дач, ни машин. Квартиры – и те были далеко не у всех.
А чем сидеть в общагах и коммуналках и давиться водкой со студнем, ребята выбирались на свежий воздух ради легких физических нагрузок и общения с себе подобными. И даже песни у всех были одинаковыми:
Ты у меня одна, словно в ночи луна… или Милая моя, солнышко лесное…
Словом, и днем, на тихой воде было замечательно, и вечером, у костра, – но самое прекрасное для Валерки происходило ночью.
Они с Л ил ей помещались в одной палатке. Словно Роберт Джордан со своей Марией забирались в один спальный мешок.
И Валерка не видел, а мог только осязать ее длинное тело. В разных местах оно было то прохладным, то горячим. Рядом в темноте сверкали ее глаза.
В особые моменты Лиля, чтобы не кричать, закусывала одеяло. Валерка впивался зубами в собственную руку.
По утрам они спускались к реке умываться бледные, с синяками под глазами – но лица у обоих светились.
Друзья, конечно же, завидовали Валерке, но никто не предпринимал никаких попыток Лилю отбить. Все вели себя совершенно по-рыцарски.
Слава богу, никто никуда не торопился, и днем оНи чаще сушили весла, сплавляясь по течению. И слышно было, как в плоскую воду капают с весел тихие капли…
Они вернулись в столицу четвертого мая.
Начались занятия.
А спустя два дня Володька вернулся домой мрачнее тучи.
– Что это вы такой суровый, сэр? – полюбопытствовал Валерка.
– Я? – ненатурально удивился Вова. – С чего ты взял?
– Да, не актер вы, сэр. Далеко не актер.
– Ну, где уж нам.
– Так что случилось? Поведай заинтересованной публике.
Володя еще больше нахмурился и пробормотал:
– Ладно… Чего уж там тянуть… Все равно надо сказать…
А потом брякнул:
– Тебя не берут в Дрезден.
– Меня? За что?
– Понятия не имею. Твою кандидатуру не утвердили на парткоме.
– Но почему?!
– Ты же знаешь, они там ничего не объясняют. Сказали, нет – и все.
– О господи! А Лилька?
– А что Лилька?
– Она-то едет?
– А почему нет? Ей-то что сделается? Ее утвердили.
Валерка выдохнул в сердцах:
– Скоты.
Рушилась его мечта. Он не пройдет, как европеец, обнявшись с девушкой, по средневековой улице. Он не сядет с ней – глаза в глаза – за столиком на террасе. Они не будут целоваться на мосту через Эльбу.
– Господи, – пробормотал Валерка, – что ж я им сделал-то?
– Не зна-ю, – отчетливо проговорил Володя. – Никто ничего не знает, ни командир, никто. Я ж говорю: они не объясняют. Но, я думаю, это из-за «Бани».
– Из-за «Бани»?! А какая связь?
– Есть такие вроде сведения – ничего определенного, но говорят, – что в парткоме твоя «Баня» не понравилась.
– Гос-споди, но это ж Маяковский! Я ж там ни строчки ни добавил, ни убавил! Про него даже Сталин сказал: лучший, талантливейший поэт нашей эпохи!
Володька вздохнул:
– Вот именно…
– А что? – встрепенулся приятель.
– Эх, напрасно я тебе сказал… Кто знает, что им там в голову взбредает, в этом парткоме…
– Дрезден и Маяковский – какая связь?!
– Откуда я знаю!
– Они, что, там, – Валера вскинул перст к потолку, – теперь боятся, что я в ГДР Пастернака на сцене поставлю?.. Или Солженицына?!
– Не ори. И не дури.
– Да-а… – протянул Валерка. – Гребаная советская власть…
Совершенно центрально замечено, – вздохнул Владимир. – Именно гребаная… Но ты же знаешь, будешь на нее ножку подымать – неприятностей не оберешься.
– Ну и пусть.
– Из комсомола вышибут.
– Ну и хай с ним, с твоим комсомолом.
– Так ведь тогда и из института – тоже.
– Ну и хай с ним, твоим институтом.
– Ладно, чувачок, не дури. Я понимаю, обидно. Но даст бог, через год поедешь. Вся эта история забудется, и поедешь.
– Не стану я у них больше заграницу эту шкребаную клянчить. Никогда!
– Все, старичок, давай забудем. А зато смотри, что у меня есть.
И Володька раскрыл свой дипломат – а там одна к одной стояло шесть бутылок пива «Старопрамен». Настоящего! Чешского!
Это была сенсация.
– Откуда?! – выпучил глаза Валерка.
На «трех ступеньках» [8] давали. По три в руки, но я там ребят упросил, мне доппаек взяли.
Чешское пиво, конечно, не могло скрасить известия, принесенного Володькой, однако оно приятно оттенило его горечь.
И в тот вечер Валерка впервые в жизни напился до беспамятства. Остались в памяти какие-то обрывки. Они сидят в комнате Бонифация, провожают парня – его отчислили, и завтра он уезжает в родной Донецк. Зачем-то пьют с ним на брудершафт, хотя и без того всю жизнь, естественно, были на ты.
Вот они маршируют с Бонифацием и Феликсом по ночной Москве. Водки, само собой, не хватило, и они идут в таксопарк: всем известно, что у таксеров в любое время ночи можно разжиться огненной водой по червонцу за бутылку.
А все прочие события вечера и ночи вылетели из Валеркиной головы напрочь.
Он даже заснул на своей койке в «скафандре» – то есть не раздевшись.
И Лиле не позвонил – хоть она и ждала в тот вечер его звонка.
* * *
Они встретились с Лилей через день на их месте-у памятника Героям Плевны. Медленно брели вниз по бульвару к площади Ногина. Валерка поведал любимой, что в Дрезден его не берут.
Она возмутилась:
– Мерзавцы!
А потом в сердцах взмахнула рукой:
– Тогда я тоже не поеду!
Хоть такая реакция была Валерке приятна, он воскликнул: