Тогда – зимой, весной, летом и осенью 80-го – Володя занялся черновой работой. Он затаился. Он надеялся и знал: его время придет.
Он, в отличие от Валерки, не человек сцены. Он не сияет напоказ. Его сила – в скромной теневой деятельности. В постепенном накоплении, которое, придет день и час, в полном соответствии с законом марксистской философии о переходе количества в качество, обернется достижением всех его целей. И властью, и богатством. И – любовью.
Володька сначала думал, что его немецкие встречи с Лилей останутся эпизодом в его жизни. Приятным – все-таки он получал немало удовольствия, а также наставил рога Валерке, – но эпизодом. Однако чем дольше он жил без нее, тем больше о ней думал. И вспоминал. И тосковал.
Лиля была полна жизни и огня. Другие женщины по сравнению с ней казались блеклыми и пресными. Он вспоминал, как после четырех недель трудов в Дрездене они путешествовали по ГДР.
…Теплоход шел по Эльбе, она стояла на корме, и ветер трепал за ее спиной восточногерманский флаг, и ее юбку, и ее волосы. Лиля улыбалась, и ее улыбка словно была отражением солнца…
А в Лейпциге они вдвоем отправились в собор, где был похоронен Бах. После одуряющей жары внутри собора было прохладно, даже почти зябко. Откуда-то с хоров доносилась органная мелодия. Кто-то старательно выводил фугу. Лиля подошла к простой могильной плите, постучала в нее кулачком и озорно спросила: «Але, Иоганн-Себастьян, как ты там?..» А в этот момент фуга прекратилась, и на полатях появилась японочка в синем халатике – видимо, это она тренировалась в искусстве органной игры. Девушка сверху зачем-то помахала им – и Лиля весело помахала ей в ответ…
В Веймаре, на старой площади, росло старое дерево. Экскурсоводша рассказала советским студентам: это японское дерево гингко. Подарить его лист девушке – означает поклясться ей в вечной любви. Все обрывали листья, словно бы в шутку сорвал один и Володя. А потом, слегка даже конфузясь, преподнес его Лиле. Она не на шутку удивилась: «Ты даришь его мне?.. Ты что, и вправду клянешься мне в вечной любви?..» А он, дурак, зачем-то процитировал Ильфа: «Зачем мне вечная игла для примуса? Я не собираюсь жить вечно!..»
Все это вспоминалось Володе, и многие другие моменты их близости, а еще его точила обида, потому что как только они возвратились в Союз, и Лиля, значит, вышла из-под его юрисдикции, она тут же бросила его. И вернулась к Валерке.
Володя не стал из-за девушки вступать в открытое сражение с Валеркой. Он знал и надеялся: его время придет. Его главное оружие не блеск и мишура, а умеренность и аккуратность.
В тот год он стал учиться не просто хорошо, но блестяще. Все сессии сдавал досрочно, все – на одни пятерки. Его избрали секретарем комсомольского бюро факультета – больше тысячи человек, считай, в подчинении. Летом 80-го он поехал командиром стройотряда в Хакасию – здесь подчиненных было всего лишь сто пятьдесят, зато мера его ответственности стала неизмеримо выше. Да и зависимость от него бойцов – была почти беспредельная. Он уже знал по дрезденскому стройотряду: если ты не дурак, этим можно умело пользоваться. Отчислить неугодного; поставить нужного человека на легкую работу; красиво поухаживать за девушкой, изнемогающей на кухне или где-нибудь на разгрузке керамзита… Однако сердце его – он понял это – принадлежало •только Лиле.
И – вот ирония судьбы! – и она, и Валерка значились в его отряде, в «Хакасии-80» бойцами. В табели им рисовали рабочие дни, им начислялась зарплата – да только дотянуться до обоих Володька не мог. Его обязали взять артистов к себе натуральными «подснежниками»: должны же люди получать хоть какие-то деньги за то, что гастролируют по всему Союзу. Однако сами они находились чудовищно далеко от хакасского стройотряда…
* * *
Агитбригада МЭТИ выиграла всесоюзный конкурс студенческой самодеятельности в Вильнюсе. Попробовало бы жюри не дать им первого места – с такими-то текстами из Брежнева! А потом – круговерть выступлений, населенных пунктов, поездов, самолетов. И после каждого вечернего представления – накрытый стол, и здравицы в честь московских артистов, и водка рекой.
Валерка стал много пить. Много – даже по сравнению с его повседневной общежитской жизнью, когда он тоже принимал на грудь изрядно. Нагрузившись, начинал – это был его коронный номер – прямо за столом произносить текст из спектакля, пародируя позднего Брежнева. Он утыкался в невидимую бумажку, хмекал, сбивался на малороссийский и не проговаривал слова: «Пржж – ик! – торы еже нащупаны нас, хымм, всцэпылысь, хымм, намертво, и из района Шш-рокой балки западнЕЕ Мы…Мы…Мы…» – Валерка мычал, словно глухонемой, потом отрывался от текста, обводил собравшихся растерянным взором – все столичные артисты покатывались от хохота, чуть под столы не сползали. Кто-нибудь, обычно Юрка-ударник, кричал: «Леонид Ильич! Переверните страницу!..» Тогда Валера спохватывался, утыкался в текст и продолжал: «Мыц-кха-кха-кха! – кхако начала, хым, бить артри– атри– артрил– лерия…»
А ведь на приемы в честь столичных студентов-артистов являлись и секретари партийных райкомов, и директора заводов или стройучастков, а уж местные комсомольские деятели – непременно, и в полном составе. И вот они сидели во время Валеркиного куража за столами с гробовыми лицами, не знали, что и делать, что сказать… Дурацкие были выходки, и Лиля чувствовала: ох, не одну телегу написали комсомольские вожаки на Валерку в Центр… Тем более что находились и другие темы для сигналов: чуть не на каждом приеме ее друг – в полном соответствии с артистическими традициями того времени, с судьбой Даля и Высоцкого – накачивался до положения риз, и она, при помощи все того же Юрки-ударника, препровождала его в номер.
Лиля не раз пыталась призвать возлюбленного к порядку – тот обещал. Но вечером все повторялось по прежней программе. А однажды во хмелю он сказал ей: «Я никогда себе не прощу то, что я – продался… – Потом по-пьяному хитро улыбнулся и продолжил: – И тебя не прощу – тоже…»
– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась она.
– Я имею в виду твоего Володьку. Она залепила ему пощечину:
– Не смей говорить о том, чего не знаешь!.. И в слезах убежала в свой номер.
И вот теперь, двадцать с лишним лет спустя, Лиля смотрела из своей командной рубки на распростершегося на полу Валерку и думала:
«Он все такой же шут гороховый… Но что было смешно, когда он был молодой, выглядит нелепо, когда мужику за сорок…»
К игроку подскочила редакторша Настена – все-таки, что ни говори, любой мужской успех возбуждает и притягивает женщин. Подала Валерке руку, помогла подняться, отряхнула с его спины невидимые пылинки. Потом увела из студии, обняв за талию. Нравы на телевидении царили весьма свободные, да и никакого дела до Валерки Лиле не было – а все равно при виде этой картины она ощутила болезненный укол.
«А, может, я не права? – подумала она, возвращая свои мысли из эмоционального в более присущее продюсеру логическое русло. – Может, Валерка не есть неудачник по жизни? И ему просто чуть-чуть не повезло? Например, с женой? И, будь я с ним рядом, у нас все было бы хорошо? Может, ему нужен-то был всего лишь небольшой, крохотный толчок? Вроде того, что я дала ему сегодня? Ведь ты подумай: всего-то делов – пригласить его на игровое шоу. Легче легкого. А дальше – он все сам сделал, или почти сам… Почему же, черт возьми, не раньше?.. Почему только сейчас?..»