– Ладно, вот очухаюсь и, пожалуй, сам приступлю к матери с расспросами.
– Не пил бы ты, Боря... – уже жалобно попросила его Ирина. – Аленушку не вернешь...
– Вот именно не вернешь!! Грешно, конечно, такое говорить, но, когда она была жива, я был при деле – жил ради нее...
– Конечно, грешно... Она же не жила, а мучилась...
– А я облегчал ее страдания, как мог, а теперь... Честное слово, удавиться иногда хочется...
– Верю, Боря, но... – печально отозвалась Ирина, – нам ли, Епифановым, искушать судьбу?! Того и гляди, как бы тебя кто-нибудь другой... не удавил или не прирезал, как Лешу...
Борис перегнулся через подлокотник дивана и из щели между ним и шкафом вытащил бутылку водки, в которой на самом дне еще плескалась прозрачная жидкость. Ирина резким и сильным движением вырвала ее из руки брата, вылетела в кухню и вылила остатки ее содержимого в раковину. Отвратительно запахло сивухой. Ирина вернулась в комнату, опять села напротив Бориса и сказала:
– Вернулся бы ты к Нонне. Она тебя любит.
– Пытался, – невесело усмехнулся Борис. – Не получается у нас... Она на меня в обиде, а мне все время кажется, что трагедия с Аленкой произошла только из-за нас с ней.
– Нет, Боря, все-таки тут дело в чем-то другом, и, кроме матери, нам никто об этом не расскажет. Надо все-таки выяснить, кто такой этот Егор Епифанов. Может быть, это даст нам хоть какую-нибудь зацепку.
– А не пойти ли мне к ней прямо сейчас... – предложил Борис и потрогал свои виски. – Знаешь, мне значительно лучше стало после твоей таблетки...
– Не ходи сегодня. От тебя несет, как...
– Потерпит, – перебил ее он. – На работу все равно не пошел... Да и узнать все хочется побыстрее. Прямо сил нет терпеть!
– Ну... ты хоть побрейся, зубы почисти.
– Побреюсь... А ты, Ир, сделай чего-нибудь перекусить, а! И кофе свари покрепче.
Ирина кивнула, а Борис поплелся в ванную.
* * *
Когда Борис уже собирался шагнуть в раскрывшиеся двери лифта, в подъезд материнского дома вошла Марина. Епифанов, который не видел ее со дня похорон Алексея, ужаснулся тому, как плохо она выглядит. Потускневшие глаза утонули в коричнево-сизых кругах, нос и подбородок заострились, а на лоб опустилась совершенно седая прядь.
– Ты к матери, Мариш? – спросил ее Борис.
– Да... – кивнула она.
– По делу или так...
– Расспросить ее хочу, Боря...
– Ты, наверно, имеешь в виду то, о чем мне рассказала Ира?
– Да... – согласилась она. – Только ваша мать может дать объяснения тому, что со всеми нами происходит.
– Пожалуй... Я к ней иду за тем же самым...
– Хорошо... Вдвоем оно как-то полегче будет...
* * *
Галина Павловна заметно побледнела, когда в коридор ее квартиры вошли совершенно спавшая с лица Марина и Борис, с некрасиво набрякшей под красными глазами кожей и глубокими скорбными складками, протянувшимися от носа к губам.
– Что происходит, мама?! – сразу в коридоре набросился на нее сын.
– О чем ты, Боря? – отпрянула Галина Павловна, но оба, и Борис и Марина, поняли, что она прекрасно поняла, зачем они пришли.
– Ты все знаешь, мама! – не сдержавшись, крикнул Борис. – Надо остановить череду несчастий! Нам не на кого рассчитывать, кроме как на тебя!
– Расскажите все, Галина Павловна! – присоединилась к Борису Марина.
– Я все уже рассказала Ирочке, – трясущимися губами с трудом выговорила пожилая женщина и обеими руками стянула на груди байковый халат. – Спросите у нее. Не надо меня больше этим мучить.
Борис сбросил прямо на тумбочку у зеркала свою куртку, Маринину повесил в шкаф и, будто хозяин, пригласил мать в комнату. Она прошла бочком, как в гости, и села на самый краешек дивана, стянув у горла ворот своего халата.
– Мама! Чей сын Егор Епифанов, свидетельство о рождении которого я однажды нашел среди бумаг? Помнишь, я тогда искал свой диплом?
– Боря... – дрожащим голосом начала Галина Павловна. – Я тебя уверяю: это не имеет никакого отношения к тому, что происходит сейчас!
– А что тогда имеет? – опять не сдержавшись, рявкнул Борис.
– Хорошо... я покажу... – после некоторого молчания согласилась Галина Павловна. – Хотя ни в чем не уверена... потому и говорить не хотела...
Она поднялась с дивана, принесла с кухни табуретку, поставила ее под антресолями в коридоре, хотела было взгромоздиться на нее сама, а потом все-таки предложила сыну:
– Давай ты, Боря... Боюсь, голова закружится...
Борис кивнул, встал на табуретку, открыл дверцу антресолей и спросил:
– Ну... и что достать?
– Там... у стенки... небольшой дощатый посылочный ящик...
Борис вгляделся во тьму антресолей, пошарил в их глубине рукой и сказал:
– Да... есть... Доставать?
– Доставай...
Борис вытащил из недр навесного шкафчика небольшой грязно-желтый ящичек, спрыгнул с табуретки, поставил его на стол комнаты и сделал рукой жест, который призывал Галину Павловну показать то, что она только что пообещала. Жалко вжав голову в плечи, она подошла к ящичку, сняла покоробившуюся от времени крышку и достала из него какой-то предмет, завернутый в старый, истершийся посадский платок. Когда она разбросала в стороны концы платка, взору присутствующих предстала круглая жестяная коробочка из-под леденцов монпансье, которые в советское время за копейки можно было купить на каждом углу. Под крышкой жестянки оказались необыкновенной красоты старинные и, похоже, очень тяжелые серьги с изумрудами в виде капель. Между изумрудами и застежкой находился затейливый бантик, усыпанный мелкими прозрачными сверкающими камешками.
– Как переливаются... – ахнула Марина. – Неужели бриллианты?
– Не знаю, – отозвалась Галина Павловна. – Эти серьги мне подарил на свадьбу отец Аркадия – Матвей Никодимович.
– Я никогда не видел, чтобы ты их носила, – покачал головой Борис.
– Я не носила... Почти...
– Почему? – удивилась Марина. – Они такие красивые!
Борис оттеснил Марину от серег, пристально в них вгляделся, поднял вопрошающие глаза на мать и спросил:
– Они как-то связаны с тем, что происходит?
– Я же сказала, что ни в чем не уверена, потому и говорить обо всем этом не хотела... Похоже на бред сумасшедшего... В общем... когда я надевала эти серьги, непременно случалось что-нибудь ужасное... Конечно, я далеко не сразу начала связывать несчастья с серьгами. Я их носила в медовый месяц, почти не снимая. У меня было темно-зеленое крепдешиновое платье с белыми цветами. Серьги были сделаны будто по заказу специально к нему. В медовый месяц я сломала руку, потом Аркадия еле спасли от гнойного аппендицита. А потом... после... умер Егорушка... Я долго не надевала серьги, поскольку они нарядные, праздничные, а у нас горе... А потом родился ты, Боренька, крепкий, здоровенький, красивый... Когда тебе исполнился годик, я опять надела серьги. В тот же день на коляску налетел соседский мопед. Ты чудом жив остался.