Мне, конечно, неприятно, что с семьей Маркс так вышло, но такова жизнь. Это как с регуляторами — тебе могут не нравиться патрули и постоянные проверки документов, но когда знаешь, что это делается для твоей же пользы, нельзя не сотрудничать. И пусть это звучит ужасно, но мысли мои совсем недолго заняты участью семьи Уиллоу. Столько надо сделать бумажной работы «в связи с окончанием средней школы», на это уходит масса времени и нервов, а еще надо освободить шкафчики в раздевалках, сдать последние экзамены, да и попрощаться есть с кем.
Мы с Ханой с трудом выкраиваем время для совместных пробежек. Когда же нам это удается, мы, по молчаливому соглашению, придерживаемся наших старых маршрутов. Меня радует, что Хана даже не упоминает о той пробежке к лабораториям. Правда, у нее есть привычка перескакивать с пятого на десятое, и теперь ее занимает разрушение участка северной части границы. Говорят, это могли устроить заразные. Я даже мысли не допускаю о том, чтобы появиться возле комплекса лабораторий… ни на секунду. Я фокусирую свое внимание на чем угодно, лишь бы не думать о «деле» Алекса. Впрочем, это не так сложно, потому что сейчас я сама поверить не могу, что ради встречи с ним весь вечер колесила по улицам Портленда и врала тете Кэрол и регуляторам. Уже на следующий день все это казалось мне сном или галлюцинацией. Я убеждаю себя в том, что тогда у меня наверняка случилось временное помешательство. Мозги расплавились от пробежек по жаре.
В день выпуска на торжественной церемонии вручения дипломов Хана занимает место в трех рядах впереди меня. Проходя мимо, она протягивает руку и четыре раза сжимает мою ладонь — два долгих пожатия и два коротких. А когда Хана садится, она специально откидывает назад голову, так что я вижу, что она написала маркером на своей конфедератке: «СЛАВА БОГУ!» Я давлюсь от смеха, а Хана оборачивается и делает притворно-строгое лицо. Кажется, мы все немного одурели. Никогда еще я не чувствовала такого единения с девочками из нашей школы. Мы все потеем под одним солнцем, которое сияет нам широченной знойной улыбкой, обмахиваемся программками, стараемся не зевать и не закатывать глаза, пока наш директор Макинтош монотонно твердит что-то о «взрослении» и нашем «вхождении в общество порядка», подталкиваем друг друга локтями, оттягиваем воротнички, чтобы впустить под мантии хоть немного воздуха.
Родные и близкие сидят на белых складных стульях под кремово-белым парусиновым навесом, который украшен флагами школы, города, штата и Америки. Они вежливо встречают аплодисментами каждую получающую диплом выпускницу. Когда наступает моя очередь, я оглядываю аудиторию в поисках тети и сестры, но при этом так боюсь споткнуться и упасть на сцену в момент получения диплома из рук директора Макинтош, что никого толком не могу разглядеть. Я вижу только какие-то размазанные зеленые, синие и белые силуэты и розовые и коричневые пятна вместо лиц. Отдельные реплики конкретных людей за шелестом аплодисментов тоже не различить, я слышу лишь голос Ханы, чистый и звонкий, как колокольчик:
— Аллилуйя, Халина!
Это наш специальный боевой клич — комбинация из наших имен. Обычно мы использовали его на соревнованиях по легкой атлетике или перед тестами.
А потом мы выстраиваемся в очередь, чтобы позировать для индивидуального портрета с дипломом. Для этой цели школа наняла официального фотографа, а в центре футбольного поля установили задник ярко-синего цвета. Правда, мы все слишком возбуждены, и позировать с серьезным видом крайне сложно. Девчонки сгибаются пополам от смеха, так что в кадр часто попадают только их макушки.
Приходит мой черед фотографироваться, и тут в последний момент в кадр запрыгивает Хана и кладет руку мне на плечо, а фотограф от неожиданности непроизвольно щелкает затвором. Щелк! Вот они мы — я повернулась к Хане, рот открыт от удивления, и видно, что я сейчас расхохочусь; Хана на голову выше меня, глаза закрыты, рот открыт. Я действительно считаю, что этот день был счастливым. Было в нем что-то особенное, может быть, даже волшебное, потому что, хоть я и красная как рак от жары, а волосы как будто приклеились ко лбу, на этой единственной фотографии я выгляжу симпатичной. Будто частица Ханы передалась и мне. И я не просто симпатичная, я — красивая.
Играет школьный оркестр, в общем — чисто, мелодия плывет над футбольным полем, а птицы вторят ей, кружа в небе. Наступает такой момент, как будто с нас со всех сняли тяжелый груз и стерли все различия, и, прежде чем я успеваю понять, что именно происходит, все мои одноклассницы бросаются друг к другу. Мы сбиваемся в круг, обнимаемся, подпрыгиваем и кричим:
— Мы это сделали! Мы это сделали! Мы это сделали!
И никто из родителей или учителей не пытается нас разъединить. Когда мы с девчонками начинаем расходиться, я вижу, как они стоят неподалеку и, скрестив руки на груди, терпеливо за нами наблюдают. Я ловлю на себе взгляд тети, и у меня вдруг сжимается сердце — я понимаю, что она и все остальные дарят нам этот момент, последний, когда мы вместе. Потом все изменится — навсегда.
Все изменится, все меняется уже в эту конкретную секунду. Кольцо разбивается на группы, а группы начинают расходиться по одному, и я замечаю, что Тереза Грасс и Морган Делл уже идут по газону к улице. Каждая идет, опустив голову, со своими родителями, и ни одна ни разу не обернулась. И тут до меня доходит, что они с нами и не праздновали, я не видела в нашей компании ни их, ни Элеонору Рана, ни Энни Хан, вообще никого из исцеленных девочек. У меня почему-то сжимается горло, хотя так все и должно быть. Всему приходит конец, люди идут дальше и не оглядываются назад. И правильно делают.
Я замечаю в толпе Рейчел и бегу к ней. Мне вдруг страшно хочется оказаться с ней рядом, чтобы она взъерошила мне волосы, как делала это, когда я была совсем маленькой, и сказала: «Ты отлично справилась, Луни». Луни — это прозвище, которая она выдумала для меня в детстве.
Странно, но у меня перехватывает дыхание, я с трудом выкрикиваю имя сестры:
— Рейчел!
Я так счастлива ее видеть, что готова расплакаться, но этого, естественно, не происходит.
— Ты пришла.
— Конечно пришла, ты же моя единственная сестра, не забыла? — Рейчел улыбается и передает мне букетик маргариток, небрежно завернутый в коричневую оберточную бумагу. — Поздравляю, Лина.
Чтобы не кинуться к ней на шею, я утыкаюсь носом в букет и делаю глубокий вдох. Секунду мы просто стоим и смотрим друг на друга, а потом она протягивает ко мне ладонь. Я уверена, что сейчас она в память о старых временах обнимет меня за плечи или хотя бы пожмет руку, но она просто откидывает с моего лба мокрую прядь волос.
— Как неопрятно, — говорит она, по-прежнему улыбаясь, — ты вся потная.
Расстраиваться глупо и будет это как-то по-детски, но я действительно ожидала другого.
— Это из-за мантии, — говорю я и понимаю, что проблема наверняка именно в мантии, это она не дает мне дышать.
— Идем, — говорит Рейчел, — тетя Кэрол хочет тебя поздравить.
Тетя и дядя вместе с Грейс стоят на краю поля и беседуют с миссис Спринджер, моей преподавательницей истории. Я иду рядом с Рейчел, она всего на пару дюймов выше меня, и мы идем в ногу, но расстояние между нами добрых три фута. Рейчел молчит. Я догадываюсь, что она уже хочет поскорее вернуться домой к своей повседневной жизни.