Порой мне кажется, что если тихо сидеть и просто наблюдать за происходящим вокруг, то, я готова поклясться, время на мгновение останавливается и вся вселенная тоже замирает. Всего на секунду. И если найти способ жить внутри этой секунды, будешь жить вечно.
— Отлив начался, — говорит Алекс.
Он подбирает еще одну ракушку и зашвыривает ее в океан, ракушка описывает высокую дугу и попадает в волнолом.
— Я знаю.
Океан оставляет после себя разбухшие водоросли, веточки, цепких раков-отшельников и острый запах соли и рыбы. Чайка расхаживает по берегу и на каждом шагу что-то клюет, она как будто прокладывает себе дорогу клювом.
— Мама приводила меня сюда, когда я была маленькая. Во время отлива мы уходили от берега, насколько это было возможно. На песке попадалось столько всего интересного — мечехвосты, огромные моллюски, морские анемоны… Они оставались, когда уходила вода. И здесь мама научила меня плавать. — Я говорю без умолку, сама не знаю, почему вдруг у меня появилась потребность рассказывать все это. — Моя сестра оставалась на берегу и строила замки из песка, а мы потом воображали, будто это настоящие города, как будто мы переплыли океан и добрались до другого, неисцеленного мира. Только в наших играх эти города вовсе не были заражены или разрушены, они были прекрасными и мирными, из стекла и света и все такое прочее…
Алекс молчит и рисует что-то пальцем на песке, но я вижу, что он меня слушает.
— Я помню, как мама качала меня на бедре в воде. А потом как-то раз она взяла и отпустила меня. Ну, не просто в воду бросила, у меня на руках были такие специальные надувные нарукавники. Но я все равно страшно перепугалась и вопила как резаная. Я тогда была совсем маленькая, но, честное слово, я хорошо помню этот момент. Я так обрадовалась, когда мама снова взяла меня на руки, но… еще мне стало жалко чего-то. Как будто у меня отобрали шанс сделать какое-то великое открытие. Понимаешь?
Алекс наклоняет голову набок и смотрит на меня.
— И что было потом? Ты больше сюда не приходила? Твоей маме разонравился океан?
Я отворачиваюсь и смотрю на горизонт. В заливе сегодня относительно спокойно. Низкие, плоские волны, синие и фиолетовые, с тихим шипением уходят от берега. Ничто ничему не угрожает.
— Она умерла.
Удивительно, как трудно произнести эти слова вслух. Алекс молчит, и я торопливо добавляю:
— Мама покончила с собой, когда мне было шесть лет.
— Мне очень жаль, — говорит Алекс так тихо, что я едва его слышу.
— Папа умер, когда мне было восемь месяцев. Я совсем его не помню. Я думаю… я думаю, это ее сломало, понимаешь? Я имею в виду мою маму. Она не была исцеленной. На нее это не подействовало. Не знаю почему. Три раза, три раза она проходила через процедуру, но ее это не исправило…
Я замолкаю и делаю глубокий вдох через сжатые зубы. Мне страшно взглянуть на Алекса — он сидит тихо и неподвижно, как статуя, как вырезанный из тени силуэт. И все равно я не могу остановиться. Странно, я ведь никому раньше не рассказывала историю моей мамы. Мне и не надо было этого делать. Все, кто меня окружал в школе, все соседи и друзья тети Кэрол и так знали о моей семье, знали о нашем позоре. Поэтому я постоянно ловлю на себе жалостливые взгляды, и часто, когда вхожу в какую-нибудь комнату, все разговоры сразу обрываются, и я вижу испуганные лица. Даже Хана была в курсе, еще до того, как нас во втором классе посадили за одну парту. Я знаю это наверняка, потому что помню, как она наткнулась на меня в школьном туалете. Я плакала и затыкала себе рот бумажным полотенцем, чтобы меня никто не услышал. Хана ударом ноги захлопнула за собой дверь, стояла и внимательно на меня смотрела. «Это из-за твоей мамы?» — вот первые слова, которые я от нее услышала.
— Я не знала, что с мамой что-то не так. Не знала, что она больна. Я была маленькой девочкой, понимаешь?
Я не отрываю глаз от горизонта, от этой непрерывающейся линии, прямой, как натянутый канат. Вода уходит от нас, и, как когда-то в детстве, я воображаю, что она уже больше никогда не вернется, что океан исчезнет навсегда за краем земли, как губы в оскале обнажают зубы, и останется только твердое холодное дно.
— Если бы я знала, может быть, я бы смогла…
В последнюю секунду голос мне изменяет, я не в силах закончить предложение.
«Может быть, я бы смогла остановить это».
Этого я никогда прежде не говорила, даже не позволяла себе думать такое. Но эта мысль всегда была в моем мозгу, как отвесная скала, которую не пробить и не обойти: я могла остановить это, я должна была остановить это…
Мы сидим и молчим. Пока я рассказывала свою историю, мамаша собрала вещи и увела ребенка домой, мы с Алексом остались на берегу одни. Теперь, когда слова иссякли, я поражаюсь, как много рассказала о себе практически незнакомому человеку, к тому же парню. Мне вдруг становится жутко неловко. Я судорожно пытаюсь придумать, что бы еще такое сказать, что-нибудь безобидное, об отливе или погоде, но, как обычно, мозг, когда он больше всего мне нужен, отказывается включаться в работу. Я боюсь даже взглянуть на Алекса, а когда набираюсь мужества, вижу, что он не отрываясь смотрит на океан. Лицо у него абсолютно непроницаемое, только маленький мускул подергивается на скуле. Ну вот и все, этого я и боялась — теперь он будет стыдиться, что знаком со мной, история моей семьи вызывает у него отвращение, и я с этой заразой в крови теперь тоже ему противна. Он сейчас встанет и скажет, что лучше нам больше не встречаться. Это странно, я ведь даже не знаю Алекса, и между нами непреодолимая пропасть, но меня расстраивает мысль о том, что мы больше не увидимся.
Еще две секунды, и я вскочу на ноги и убегу, лишь бы не кивать и не притворяться, что все понимаю, когда он будет говорить: «Послушай, Лина, мне очень жаль, но…» И посмотрит с тем самым, хорошо знакомым выражением в глазах.
(В прошлом году на Холме появился бешеный пес. Он бросался на всех подряд, кусался, из пасти у него текла пена. Чесоточный и блохастый, он отощал от голода, к тому же у него не было одной лапы, но все равно, чтобы пристрелить его, потребовалось два копа. Поглазеть на это собралась целая толпа. Я тоже там была, возвращалась с пробежки. Тогда я впервые поняла, почему люди всегда так на меня смотрят и кривят губу, когда слышат фамилию Хэлоуэй. Да, им меня жалко, но еще, когда они меня видят, они испытывают отвращение и боятся заразы. Так же они тогда смотрели на того пса, пока он бегал кругами, щелкал пастью и брызгал пеной. А потом, когда третья пуля прикончила его наконец и он перестал дергаться, вся толпа с облегчением вздохнула.)
И когда молчание становится уже совершенно невыносимым, Алекс тихонько касается пальцем моего локтя.
— Давай наперегонки.
Он встает, стряхивает с шорт песок и протягивает руку, чтобы помочь мне встать. И снова улыбается. В эту секунду я ему бесконечно благодарна — он не собирается попрекать меня прошлым моей семьи, он не считает меня грязной или ущербной. Когда Алекс рывком поднимает меня на ноги, мне кажется, что он дважды пожал мне руку. Это так здорово, как наш тайный знак с Ханой.