- Напрасно вы меня спрашиваете - боюсь ли я, - заговорила она вздыхая, - друг друга вы не спрашиваете насчет страха.
Николай торопливо снял очки, снова надел их и пристально взглянул в лицо сестры. Смущенное молчание встревожило Власову, она виновато поднялась со стула, желая что-то сказать им, но Софья дотронулась до ее руки и тихонько попросила:
- Простите меня! Я больше не буду! Это рассмешило мать, и через несколько минут все трое озабоченно и дружно говорили о поездке в деревню.
На рассвете мать тряслась в почтовой бричке по размытой осенним дождем дороге. Дул сырой ветер, летели брызги грязи, а ямщик, сидя на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался:
- Я ему говорю - брату то есть, - что ж, давай делиться! Начали мы делиться…
Он вдруг хлестнул кнутом левую лошадь и озлобленно крикнул:
- Н-но! Играй, мать твоя ведьма!..
Жирные осенние вороны озабоченно шагали по голым пашням, холодно посвистывая, налетал на них ветер. Вороны подставляли ударам ветра свои бока, он раздувал им перья, сбивая с ног, тогда они, уступая силе, ленивыми взмахами крыльев перелетали па новое место.
- Ну, обделил он меня. Вижу я - нечем мне взяться, - говорил ямщик.
Мать слышала его слова точно сквозь сон, память строила перед нею длинный ряд событий, пережитых за последние годы, и, пересматривая их, она повсюду видела себя. Раньше жизнь создавалась где-то вдали, неизвестно кем и для чего, а вот теперь многое делается на ее глазах, с ее помощью. И это вызывало у нее спутанное чувство недоверия к себе и довольства собой, недоумения и тихой грусти…
Все вокруг колебалось в медленном движении, в небе, тяжело обгоняя друг друга, плыли серые тучи, по сторонам дороги мелькали мокрые деревья, качая нагими вершинами, расходились кругом поля, выступали холмы, расплывались.
Гнусавый голос ямщика, звон бубенцов, влажный свист и шорох ветра сливались в трепетный, извилистый ручей, он тек над полем с однообразной силой…
- Богатому и в раю тесно, - такое дело!.. Начал он жать, начальство ему приятели, - качаясь на облучке, тянул ямщик.
Когда приехали на станцию, он отпряг лошадей и сказал матери безнадежным голосом:
- Дала бы ты мне пятак, - хоть бы выпил я!
Она дала монету, и, встряхнув ее на ладони, ямщик тем же тоном известил мать:
- На три - водки выпью, на две - хлеба съем… После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан. Из окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление - темно-серый дом с провисшей крышей. На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Плыли тучи темными массами, наваливались друг на друга.
Было тихо, сумрачно и скучно, жизнь точно спряталась куда-то, притаилась.
Вдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая в воздухе нагайкой, закричал на мужика - крики толкались в стекла окна, но слов не было слышно. Мужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез в дверях волости…
Снова стало тихо. Лошадь дважды ударила копытом по мягкой земле. В комнату вошла девочка-подросток с короткой желтой косой на затылке и ласковыми глазами на круглом лице. Закусив губы, она несла на вытянутых руках большой, уставленный посудой поднос с измятыми краями и кланялась, часто кивая головой.
- Здравствуй, умница! - ласково сказала мать.
- Здравствуйте!
Расставляя по столу тарелки и чайную посуду, девочка вдруг оживленно объявила:
- Сейчас разбойника поймали, ведут!
- Какого же это разбойника?
- Не знаю…
- А что он сделал?
- Я не знаю! - повторила девочка. - Я только слышала - поймали! Сторож из волости за становым побежал.
Мать посмотрела в окно, - на площади явились мужики. Иные шли медленно и степенно, другие - торопливо застегивая на ходу полушубки. Останавливаясь у крыльца волости, все смотрели куда-то влево.
Девочка тоже взглянула на улицу и убежала из комнаты, громко хлопнув дверью. Мать вздрогнула, подвинула свой чемодан глубже под лавку и, накинув на голову шаль, пошла к двери, спеша и сдерживая вдруг охватившее ее непонятное желание идти скорее, бежать…
Когда она вышла на крыльцо, острый холод ударил ей в глаза, в грудь, она задохнулась, и у нее одеревенели ноги, - посредине площади шел Рыбин со связанными за спиной руками, рядом с ним шагали двое сотских, мерно ударяя о землю палками, а у крыльца волости стояла толпа людей и молча ждала.
Ошеломленная, мать неотрывно смотрела, - Рыбин что-то говорил, она слышала его голос, но слова исчезали без эха в темной дрожащей пустоте ее сердца.
Она очнулась, перевела дыхание - у крыльца стоял мужик с широкой светлой бородой, пристально глядя голубыми глазами в лицо ей. Кашляя и потирая горло обессиленными страхом руками, она с трудом спросила его:
- Это что же?
- А вот - глядите! - ответил мужик и отвернулся. Подошел еще мужик и встал рядом.
Сотские остановились перед толпой, она все росла быстро, но молча, и вот над ней вдруг густо поднялся голос Рыбина:
- Православные! Слыхали вы о верных грамотах, в которых правда писалась про наше крестьянское житье? Так вот - за эти грамоты страдаю, это я их в народ раздавал!
Люди окружили Рыбина теснее. Голос его звучал спокойно, мерно. Это отрезвляло мать.
- Слышишь? - толкнув в бок голубоглазого мужика, тихонько спросил другой. Тот, не отвечая, поднял голову и снова взглянул в лицо матери. И другой мужик тоже посмотрел на нее - он был моложе первого, с темной редкой бородкой и пестрым от веснушек, худым лицом. Потом оба они отодвинулись от крыльца в сторону.
«Боятся!» - невольно отметила мать.
Внимание ее обострялось. С высоты крыльца она ясно видела избитое, черное лицо Михаила Ивановича, различала горячим блеск его глаз, ей хотелось, чтобы он тоже увидал ее, и она, приподнимаясь на ногах, вытягивала шею к нему.
Люди смотрели на него хмуро, с недоверием и молчали. Только в задних рядах толпы был слышен подавленный говор.
- Крестьяне! - полным и тугим голосом говорил Рыбин. - Бумагам этим верьте, - я теперь за них, может, смерть приму, били меня, истязали, хотели выпытать - откуда я их взял, и еще бить будут, - все стерплю! Потому - в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна быть, - вот!