Она говорила с усмешкой в глазах и порой точно вдруг перекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил стекла окон, шуршал соломой по крыше, тихонько гудел в трубе. Выла собака. И неохотно, изредка в окно стучали капли дождя. Огонь в лампе дрогнул, потускнел, но через секунду снова разгорелся ровно и ярко.
- Послушала ваши речи - вот для чего люди живут! И так чудно, - слушаю я вас и вижу - да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала и мыслей у меня таких не было…
- Поесть бы надо, Татьяна, да погасить огонь! - сказал Степан хмуро и медленно. - Заметят люди - у Чумаковых огонь долго горел. Нам это не важно, а для гостьи, может, нехорошо окажется…
Татьяна встала и пошла к печке.
- Да-а! - тихонько и с улыбкой заговорил Петр. - Теперь, кум, держи ухо востро! Как появится в народе газета…
- Я не про себя говорю. Меня и заарестуют - не велика беда!
Жена его подошла к столу и сказала:
- Уйди…
Он встал, отошел в сторону и, глядя, как она накрывает на стол, с усмешкой заявил:
- Цена нашему брату - пятачок пучок, да и то - когда в пучке сотня…
Матери вдруг стало жалко его - он все больше нравился ей теперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня, была довольна собой и хотела всем доброго, хорошего.
- Неправильно вы судите, хозяин! - сказала она. - Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме крови его, ничего не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри, не для врагов, а для друзей…
- Какие у нас друзья? - тихо воскликнул мужик. - До первого куска…
- А я говорю - есть друзья у народа…
- Есть, да - не здесь, - вот оно что! - задумчиво отозвался Степан.
- А вы их здесь заведите. Степан подумал и тихо сказал:
- Н-да, надо бы…
- Садитесь за стол! - пригласила Татьяна.
За ужином Петр, подавленный речами матери и как будто
растерявшийся, снова оживленно и быстро говорил:
- Вам, мамаша, для незаметности, так сказать, нужно выехать отсюда пораньше. И поезжайте вы на следующую станцию, а не в город, - на почтовых поезжайте…
- Зачем? Я свезу, - сказал Степан.
- Не надо! В случае чего - спросят тебя - ночевала? Ночевала. Куда девалась? Я отвез! Ага-а, ты отвез? Иди-ка в острог! Понял? А в острог торопиться зачем же? Всему свой черед, - время придет - и царь помрет, говорится. А тут просто - ночевала, наняла лошадей, уехала! Мало ли кто ночует у кого? Село проезжее…
- Где это ты, Петр, бояться учился? - насмешливо спросила Татьяна.
- Все надо знать, кума! - ударив себя по колену, воскликнул Петр. - Умей бояться, умей и смелым быть! Ты помнишь, как из-за этой газеты земский Ваганова трепал? Теперь Ваганова-то за большие деньги не уговоришь книгу в руки взять, да! Вы, мамаша, мне верьте, я на всякие штуки шельма острая, это очень всем известно. Книжки и бумажки я вам посею в лучшем виде, сколько угодно! Народ у нас, конечно, не очень грамотен и пуглив, ну, однако, время так поджимает бока, что человек поневоле глаза таращит - в чем дело? А книжка ему совершенно просто отвечает: а вот в чем - думай, соображай! Есть примеры, что неграмотный больше грамотного понимает, особенно ежели грамотный-то сытый! Я тут везде хожу, много вижу - ничего! Жить можно, но требуется мозг и большая ловкость, чтобы сразу в лужу не сесть. Начальство - оно тоже носом чувствует, что как будто холодком подуло от мужика - улыбается он мало и совсем неласково, - вообще отвыкать от начальства хочет! Намедни в Смоляково - тут недалеко деревенька такая - приехали подати выбивать, а мужики - на дыбы да за колья! Становой прямо говорит:
«Ах вы, сукины дети! Да ведь это - против царя?!» Был там мужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей матери с царем-то! Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..» Вот оно куда пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово - осталось, и даже мальчишки малые знают его, - оно кричит, живет!
Он не ел, а все говорил быстрым шепотком, бойко поблескивая темными плутоватыми глазами и щедро высыпая перед матерью, точно медную монету из кошеля, бесчисленные наблюдения над жизнью деревни.
Раза два Степан говорил ему:
- Ты бы поел…
Петр хватал кусок хлеба, ложку и снова заливался рассказами, точно щегленок песней. Наконец после ужина он, вскочив на ноги, заявил:
- Ну, мне пора домой!..
Встал перед матерью и, кивая головой, тряс ее руку, говоря:
- Прощайте, мамаша! Может, никогда и не увидимся! Должен вам сказать, что все это очень хорошо! Встретить вас и речи ваши - очень хорошо! В чемоданчике у вас, кроме печатного, еще что-нибудь есть? Платок шерстяной? Чудесно - шерстяной платок, Степан, помни! Сейчас он принесет вам чемоданчик! Идем, Степан! Прощайте! Всего хорошего!..
Когда они ушли, стало слышно, как шуршат тараканы, ветер возится по крыше и стучит заслонкой трубы, мелкий дождь монотонно бьется в окно. Татьяна приготовляла постель для матери, стаскивая с печи и с полатей одежду и укладывая ее на лавке.
- Живой человек! - заметила мать.
Хозяйка, взглянув на нее исподлобья, ответила:
- Звенит, звенит, а - недалеко слышно.
- А как муж ваш? - спросила мать.
- Ничего. Хороший мужик, не пьет, живем дружно, ничего! Только характера слабого…
Она выпрямилась и, помолчав, спросила:
- Ведь теперь что надо, - бунтовать надо народу? Конечно! Об этом все думают, только каждый в особицу, про себя. А нужно, чтобы вслух заговорили… и сначала должен кто-нибудь один решиться…
Она села на лавку и вдруг спросила:
- Говорите - и молодые барышни занимаются этим, ходят по рабочим, читают, - не брезгуют, не боятся?
И, внимательно выслушав ответ матери, глубоко вздохнула. Потом, спустя веки и наклонив голову, снова заговорила:
- В одной книжке прочитала я слова - бесмысленная жизнь. Это я очень поняла, сразу! Знаю я такую жизнь - мысли есть, а не связаны и бродят, как овцы без пастуха, - нечем, некому их собрать… Это и есть - бесмысленная жизнь. Бежала бы я от нее да и не оглянулась, - такая тоска, когда что-нибудь понимаешь!
Мать видела эту тоску в сухом блеске зеленых глаз женщины, на ее худом лице, слышала в голосе. Ей захотелось утешить ее, приласкать.
- Вы-то, милая, понимаете, что делать… Татьяна тихо перебила ее:
- Уметь надо. Готово вам, ложитесь! Отошла к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная. Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.