– Я чай поставлю.
Полковник отправился на кухоньку, однако двери на веранду не закрыл, хоть с нее и холодом веяло. Он предполагал, что Люба не остановит свой пьяный монолог, и предчувствовал, что она, возможно, проболтается о чем-то интересном. Однако художница при исчезновении слушателя из поля зрения заткнула фонтан своего пьяного красноречия, только возилась чего-то на диване – пружины поскрипывали.
Ходасевич заварил чай в пакетиках в двух кружках, себе влил добрую порцию коньяка – чтобы хоть чуть-чуть собеседницу догнать. Захватил коробочку конфет.
Когда он появился на террасе, Люба уже сидела без курточки – кожанка валялась рядом на диване. Под курткой оказалась довольно элегантная хлопчатобумажная блузка черного цвета – пара верхних пуговиц расстегнута, ворот распахнут, в декольте видна морщинистая жилистая шея и золотая иконка на цепочке.
Валерий Петрович подал чай и конфеты, а художница, пристально глядя на него, заявила:
– Хар-роший ты мужик, пълковник!
Ее пьяный акцент потихонечку улетучивался – да и не наигрывала ли она слегка с этим акцентом? Однако алкогольная откровенность в ней по-прежнему сидела.
– Сразу видно, что хор-роший!.. Хоть и чекист… Зато ты добрый и несчастный… И с с-семьей тебе не повезло… И с работой, кажется, тоже…
– С чего ты взяла, Люба? – серьезно спросил Ходасевич.
Раз уж она ему «тыкает», полковнику сам бог велел.
– Да видно же!.. Неужели ж ты, если б у тебя все тип-топ было, занимался тем, чем сейчас занимаесся?
– Жизнь разнообразна и переменчива, – пожал плечами Ходасевич. – И я на судьбу не жалуюсь.
– А я вот – жалуюсь! – вдруг выкрикнула Люба. – Хотя…
Она задумалась. Валерий Петрович сделал глоток чая – коньяку в нем оказалось даже больше, чем достаточно.
– А знаешь, где я сегодня была? – вдруг спросила Любочка.
К чаю она не притронулась.
– Представления не имею.
– Мне ведь как с утра Леночка позвонила, что Алла погибла и они только что в морге тело ее опознали, я сразу поняла: пора. И с-собралась, и в М-москву поехала. В рот даже ни капли не взяла, чтобы Аллочку п-пмянуть… Это я уже потом… Эт-та я п-потом… З-заодно… К-когда выпила за мое счастливое избавление… Одна п-пила, совсем одна… Это раньше, только свистни – вокруг полк мужиков, и все х-хотят с тобой выпить, потому что воображают, что в нетрезвом виде меня л-легче будет в постель затащить… А сейчас – возраст уже не тот, кондиции не те… Короче! Зашла я после адвоката в какой-то ресторан – между прочим, почему-то вьетнамский – и заказала себе к-коньяку… Эх, если б ты знал, пълковник, как красиво первая рюмка идет, после воздержания-то… Да и повод был: и грустный, и радостный… грустный – потому что Аллочку помянуть… А радостный… И чего ж я, дура, раньше к адвокату-то не пошла… Хотя все равно грех, и мне его не замолить, тем более, я, типа, атеистка, и в церковь не хожу, сама со своим выдуманным богом напрямик общаюсь…
Ходасевич поток сознания художницы не прерывал, чувствовал: она сама должна вырулить на что-то важное. Прихлебывал себе чай с коньяком, и горячее спиртное поставляло в организм, словно в молодости, бодрость и радость.
Любочка перескочила на другое – она проговаривала свой монолог, глядя куда-то в стремительно вечереющую мглу за стеклами веранды.
– А адвокат мне так и сказал: если все произошло, как вы мне рассказываете, даже если, грит, вас тогда бы взяли, вам не больше пяти лет общего режима дали бы. А с х-хрошим адвокатом, может, и условным сроком отделались бы… А уж теперь-то!.. Ч-чрез пятнадцать лет!.. Теперь, грит, срок давности почти что вышел, ничего вам не будет, живите себе спокойно и жизнью наслаждайтесь – но, на всякий случай, лучше ничего никому – кроме бога! – про тот случай не рассказывайте… Ну, ладно… Но ведь я пятнадцать лет молчала – слышь, пълковник?! Как у меня еще внутри-то от этого молчания все не разорвалось?! С Алкой говоришь – молчишь, с Ленкой – тоже молчишь, с Ванечкой, душой невинной, и слова не смеешь сказать!.. Ох!.. Как же я мучилась, пълковник!.. Как же мучилась!.. Вот, говорят, преступление – и наказание. Тюрьма, ха! Да не тюрьма наказание, а то, чтобы сидеть тихо, всем в глаза смотреть и говорить: а я не знаю. Я ничего не знаю!.. А тебя изнутри стыд жгет, ох, какой стыд, и ты вся ворочаешься внутри себя, как грешник на сковородке!.. Да если б я одна в этом деле была – уже тысячу раз во всем призналась бы, и повинилась, и на колени перед Аллой, и перед Леночкой, и перед Ванечкой бухнулась: вот она я, виновата во всем, казните меня, плюйте, ругайте, терзайте!..
Запал Любочки закончился на самой высокой ноте – и хоть полковник уже догадывался, в чем она хочет признаться, – не помогал ей, не подталкивал, не говорил ни слова.
А художница закрыла лицо руками и замотала головой, что-то нечленораздельно мыча.
Потом она оторвала руки от лица. В ее глазах стояли слезы.
– Полковник, – сказала она умоляюще, – будьте человеком, налейте мне коньяку!
– Да нет у меня коньяка.
– Врете! У вас из чая к-коньяком пахнет!
– Ну и обоняние у вас, – усмехнулся Ходасевич.
– А вам что, не рассказывали: если я уж развяжу – только держись! Все выпью, что есть в доме, подчистую. Налейте!.. А то я сейчас на станцию пойду, за водкой. Вам стыдно будет, что вы женщину, одну, выпимшую, в ночь выгнали.
Полковник покачал головой:
– Вы ведь рассказать мне что-то хотели – вот и рассказывайте. А как расскажете – я вам сразу коньяку и налью.
Любочка криво усмехнулась.
– Чекистские штучки! Ш-шантаж чистой воды! Псих-ла-ги-ческое давление!
Валерий Петрович развел руками.
– Да вы ведь сами, Люба, начали. – Он опять перескочил на «вы»: так ему было комфортнее. – Вот уж и закончите на относительно трезвую голову. Зачем кота за хвост тянуть.
– Фуфф… Жестокий вы, полковник. Школа Берии и Дзержинского. Правильно говорят: чекист, он всегда остается чекистом.
– Вы хотите признаться мне в убийстве Ивана Ивановича, – обыденным тоном сказал Ходасевич.
– А-а, догадались?!. Да! Хочу! – страстно выкрикнула Любочка. – Вам – первому! Ах, нет, первому я сегодня адвокату рассказала. Вы, мужчина, – второй будете. Но вам ведь тоже интересно, да?
Пятнадцать лет назад
Ноябрь 1991 года
Й-ех, как же она гуляла тогда! В нищей, разоренной, полуразваленной стране гулялось особенно сладко – потому что контраст: ничего ни у кого нет, в магазинах один томатный сок и водка по талонам – а у нее есть все! И любая западная выпивка – Ян снабжал, и любые деликатесы: черная икра, и осетрина, и финская салями, и сыр швейцарский… Их любовники приносили – они у Любочки богатые были, или чиновники, или кооператоры – а зачем ей, спрашивается, иные любовники, нищие, такие же, как все – голодные инженеры или обтрепанные художники?