Замуж Иришка, по-новомодному, не спешила. Продолжала жить с «дедами». Уже старенькими, порой чудившими, капризничавшими, теперь нуждавшимися во внучкином уходе. Но в этой странной семейке, как бы лишенной центрального, срединного поколения, все равно царили любовь, и понимание, и теплота. А мама Эля приезжала к ним в гости: на Пасху, Рождество, День Победы. С гостинцами и дорогими подарками.
Разумеется, если не было в тот день спектакля или гастролей.
Однако ничто не вечно. В одночасье умерла бабушка, Элина мама. Не выдержав разлуки – первой за шестьдесят лет, – за нею последовал отец, переживший среднестатистического россиянина своего поколения на двадцать лет.
Эля осиротела – формально.
По-настоящему осиротела Иришка.
А спустя еще полгода, в полном соответствии с поговоркой «Пришла беда – открывай ворота», Ирочке поставили диагноз. Болезнь, поразившая тридцатилетнюю успешную юристку, оказалась из тех, чье именование стараются даже не произносить – словно имя злого языческого бога, опасаясь упоминанием вызвать его из черноты, навлечь на себя его гнев. Но... Иришку этот монстр стал пожирать хоть и медленно, но неотвратимо.
Рак оказался из тех, что почти не лечатся. Врачи могли лишь оттянуть конец. Теперь, в отличие от того, что было принято в советские времена, эскулапы ничего не скрывали, говорили в открытую. Организм молодой, химиотерапия пока помогает. Сколько больная продержится, зависит от внутренних ресурсов. Может, шесть лет. Может, четыре.
Имеется, правда, шанс решить проблему кардинально. И исцелиться. Но вероятность успеха – процентов около тридцати. Операцию делают только за границей. Нужны деньги. Очень большие деньги.
И теперь – когда Эля видела (она переехала в дедовскую квартиру, к Иришке), как с каждым месяцем (а порою с каждым днем) становится все худее дочкино личико, как появляются новые морщинки, вылезают волосы и уходит аппетит, она вдруг – впервые в жизни! – почувствовала ту самую, подлинную материнскую любовь. Поняла, как дорога ей эта тридцатилетняя уже женщина. И стыдно ей стало за собственную прежнюю нелюбовь, захотелось наверстать упущенное и жить с нею – жить не своими победами, а болями дочери. До звериной тоски, до воя хотелось, чтобы Ирочка – просто жила!
Все – побоку. Красота, успех, роли, мужчины. На все – плевать. Лишь бы дочка не угасала. Лишь бы подольше не оставляла ее, Элю. Лишь бы жила.
Ехать за рубеж или не ехать, делать операцию или нет, рисковать или понадеяться на авось – вопроса перед матерью и дочерью не стояло. Обе целеустремленные и привыкшие добиваться своего, решили безоговорочно: ехать, делать, рисковать. Но...
Оставался самый главный барьер: не было денег.
Вот когда Эльмира особенно пожалела о своем растранжиренном в девяностые годы имуществе. Она его израсходовала на ничтожное – на погоню за ускользающей красотой. За химерой, как оказалось.
Западная юрфирма, столь высоко (вроде бы) ценившая Иришку, в кредите отказала, хоть и облекла свой отказ в красивую упаковку политкорректных словес.
Продали панельную «однушку». Оттого, что продавали срочно, выручили меньше, чем хотелось, меньше, чем рассчитывали. Денег хватило лишь на два сеанса химии, а также чтобы войти в банк данных и подыскать донора. Теперь требовались средства на операцию и пребывание в клинике в Германии. Ну и по мелочам – билеты, жилье для Эльмиры.
Но денег – не было. Спонсоры и фонды отказывали. Когда вокруг – десятки умирающих от той же болезни детей, кто станет помогать тридцатидвухлетней женщине? Она ж не ребенок, хоть сколько-то, да пожила... Нищий театр мог только шапку пустить по кругу, у безумных поклонниц пару сотен долларов изжалобить...
Поэтому смерть Прокопенко – спасала. И спасала сейчас, немедленно, покуда он не успел жениться на Волочковской.
Царева – единственная наследница. Она это точно знала. И хотя в права наследства по закону только через полгода вступит, все равно можно объясниться, уговорить – и под заклад роскошных Вадимовых квартиры с дачей банкиры, пусть под грабительский процент, дадут кредит. А значит, бедная Иришка, перед которой мама чувствовала себя – до острой боли в сердце – виноватой, будет спасена. Вернее, еще не спасена, но получит шанс.
И если получится одно, выйдет и другое.
* * *
Осеняет всегда вдруг.
Это Дима и по своей журналистской работе знал. Центральная идея очерка или расследования частенько являлась ему в самом неподходящем месте. В самое неожиданное время. В метро. Под душем. При бритье. В кресле самолета. В постели с девушкой – тоже бывало. А сколько раз – когда курил в тамбуре, возвращаясь из командировки.
Вот и теперь – ударило, как обухом по голове. И все сошлось. Паззл соединился. Головоломка решена.
В секунду в голове прокрутилось то, что он увидел, понял, услышал за сегодняшнюю ночь.
Мечтательное выражение лица проводницы Наташи, она вспоминает свою молодость: «С Вадиком было весело и интересно, а главное – я чувствовала себя королевой, все время, каждую минуту...»
Она же, но тон другой, грустный-грустный, почти плачет:
– Я все равно сказала ему: «А ты знаешь, что у нас с тобой будет ребенок?» Он усмехнулся: «Да, я догадывался, почему ты примчалась». Полез в карман, достал конверт: «Вот, держи. Этого хватит с лихвой. Ты знаешь, что надо делать».
Новый момент. И иной собеседник, из последних. Седовласый оператор вспоминает (опять-таки выражение лица мечтательное) о своих совместных загулах с Прокопенко: «Выезжали в экспедицию на сезон, на пять месяцев. Ярославль, Владимир, Кольчугино, Юрьев-Польской... Да, много мы там с Вадиком походили, местных цыпочек потоптали... Они при виде его прям млели... Эх, сладкие грезы! Да он и потом себя в экспедициях, я знаю, так же вел. Особенно всю перестройку, в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда в провинции вообще ничего не было. Особенно Владимирскую, Тульскую, Тверскую области любил. Девчонки сами к нему в постель прыгали. Нечерноземье – моя целина!»
А вот иной эпизод. Тот же Старообрядцев опознает на семь восьмых сгоревшую фотографию, найденную Димой в тамбуре:
– Да, точно, Вадика брючата. Он их в Локарно купил... Мы с ним вместе ездили на фестиваль... По-моему, в восемьдесят девятом... Или в восемьдесят восьмом... Он на костюм этот от «Хьюго Босс», почти все свои командировочные просадил...
В голове всплывает просто картинка, без голоса, – журналист тайком рассматривает записную книжку Марьяны. Вдруг бросились в глаза записи на букву «Д»: «ДНК – анализ». А ниже – целый столбик телефонов рядом с названиями клиник. И подле каждой – карандашные пометки: «1 мес.», «3 нед.», «предварительный, экспресс – 1 день, полный – 3 нед.»
Затем где-то далеко, на периферии сознания, изображения нет, звучит один только голос артистки Царевой. Время действия – недели две назад, еще в Питере. На съемках в Летнем саду. Эльмира Мироновна возмущается: