Затем на черной «Волге» отправили в сторону аэровокзала экипаж. А Кристинку с Таней повезли на другой «волжанке» – один парень с автоматом рядом с девушками на заднем сиденье, еще один в маске – впереди…
И тут Кристинка принялась рыдать и приговаривать, что она будто второй раз родилась, и у нее трое детей, и бог не оставил малюток… А Таня сидела спокойная-спокойная и не могла даже плакать, и в голове у нее была полная пустота, а на сердце – ледышка… И она даже не думала ни об Ансаре, ни о Чехове, ни о том, что сегодня убила человека… А потом Кристинка вдруг стала спрашивать у всех, какое сегодня число, и молодой веселый водитель обернулся и сказал:
– Одиннадцатое сентября, мамаша.
А тот, что сидел впереди, внушительно добавил:
– Одиннадцатое сентября две тысячи первого года.
А потом они подъехали к аэровокзалу и долго шли в окружении двух автоматчиков, словно под конвоем (а может, и вправду под конвоем), какими-то незнакомыми Тане коридорами. Вскоре их завели в просторный кабинет, где находилось несколько человек. Но те, кто занимал кабинет, даже не оглянулись в сторону вошедших, потому что – вот странность! – все их взгляды были прикованы к телевизору.
А на экране большой иностранный самолет таранил огромный небоскреб, и в месте удара рос огненный шар.
И Таня зачем-то спросила:
– Что это за фильм?
Один из обитателей кабинета мельком оглянулся на нее и ответил:
– Это, девушка, не фильм. Это прямая трансляция. Террористы взорвали здание Всемирного торгового центра в Нью-Йорке…
В камере у Татьяны никогда не гасили свет. И так как никаких окон в ней не было, очень скоро она перестала различать день и ночь, вечер и утро. И она не знала, сколько времени находится в тюрьме. Неделю? Месяц? Или, может быть, год?
Каждый день – или каждую ночь? – ее допрашивали. Допрашивали подолгу. Часто повторяли вопросы, по-разному их формулируя. Следователи тоже менялись: то молодой красавец с ледяной улыбкой, то строгий седой дядька. Порой гэбэшники объединялись и трудились в паре.
Иногда Тане казалось, что ее допрашивают практически без перерыва, потому что едва ее приводили в камеру и она ложилась на койку и забывалась, как снова раздавался лязг ключей и звучал грубый голос конвоира:
– Садовникова, подъем! На выход!
И ее снова, через многие двери и решетки, приводили в ту же самую комнату, и продолжалось по новой:
– Как вы познакомились с человеком, назвавшим себя Владимиром Чеховым?
– Кем он вам представился?
– Показывал ли он вам какие-либо документы, якобы свидетельствующие о его причастности к так называемой секретной службе? Подписывали вы какие-либо бумаги о сотрудничестве?
– Какое он вам дал первое задание?
Потом кончались вопросы про Чехова и начинались про Ансара:
– Как вы познакомились с шейхом Аль Кайалем?
– Какое задание вам дал Чехов по поводу Аль Кайаля?
– Когда вы впервые вступили с ним в половую связь?
– Чем Аль Кайаль мотивировал необходимость вашего возвращения в Россию и поступления в отряд стюардесс?
Отдельные допросы – занявшие, наверное, несколько суток – были посвящены их с Ансаром вертолетному путешествию в Пакистан.
– Вы узнаете на этих фотографиях человека, который встретил в Пакистане вас с Аль Кайалем?
– О чем вы говорили с ним?
– Какие задания он давал лично вам?
Потом ее начинали спрашивать, кто ей передал оружие и взрывчатку, и как она пронесла их на борт, и где спрятала… А затем, поминутно, что она делала на борту…
– Вы встречались ранее с террористами, оказавшимися в самолете?
– Вы знали конкретный план их действий?
– Почему вы согласились помогать им?
– Почему во время полета вы переменили свое решение и стали противодействовать террористам?
И хотя следователи были корректны и ни разу Татьяну не то что не били – не угрожали и даже не повышали голос, и ее сносно кормили и время от времени водили в душ, – но в голове билось одно: «Мне конец… Моя жизнь кончена…» И под аккомпанемент этих мыслей она засыпала и просыпалась, для того чтобы снова отправиться на очередной допрос…
А однажды ее привели во все ту же комнату, и там были оба следователя, и еще один человек в штатском, и он – видимо, самый главный – протянул Тане какую-то бумажку.
– Что это? – спросила она.
– С сегодняшнего дня вы не являетесь задержанной, Садовникова. Мы освобождаем вас под подписку о невыезде. Отчиму своему спасибо скажите. Подписывайте.
Татьяна, еще плохо понимая, что происходит, подписала. Ей протянули другой документ. Она спросила:
– А это?..
– Подписка о неразглашении. Неразглашении всего, что с вами происходило за минувшие два года, начиная со знакомства с так называемым Чеховым.
А второй, молодой, добавил:
– Обе бумаги действительны при одновременном подписании. То есть если вы обязуетесь ничего не разглашать, тогда мы выпускаем вас под подписку.
– А если не обязуюсь?
– Хотите назад, в камеру, Садовникова?
– Нет, не хочу.
– Тогда ставьте ваш автограф.
…А через полчаса, щурясь от ярчайшего осеннего солнца и ежась на ледяном ветру, она в форме стюардессы, без плаща или пальто, уже стояла у стен изолятора на незнакомой тихой улице и совершенно не понимала, что происходит и что ей делать дальше.
И тут к ней бросился хорошо знакомый, милый, толстый человек, пахнущий одеколоном «Соваж» и болгарским табаком. И Таня упала в эти объятия и впервые за все время со дня полета, одиннадцатого сентября две тысячи первого года, заплакала…
А потом, когда отрыдалась и они с отчимом уже ехали на заднем сиденье такси, Татьяна спросила:
– Валерочка, а какое сегодня число?
– Второе октября, Танюшка.
* * *
Валерий Петрович поступил мудро. Он не пригласил ухаживать за дочерью мать – Юлию Николаевну. Ну и правильно: было бы слишком много охов, ахов и бестолковой суеты.
Отчим единолично доставил Таню в ее квартиру, накормил вкуснейшим и сытным ужином и уложил спать, а сам провел, подремывая, всю ночь в кресле около ее постели и, когда падчерица дважды начинала кричать во сне, гладил ее по голове и шептал ничего не значащие утешительные слова.
Утром он настоял, чтобы она поела прямо в постели, и его блинчики оказались ничем не хуже маминых, и после завтрака Таня неожиданно для себя снова погрузилась в сладкий сон и проснулась во второй раз, когда за окном уже сгущались осенние злые сумерки, но Таня почувствовала себя свежей, бодрой и отдохнувшей. А главное – появилось ощущение, что все – позади . Все пережитое теперь казалось ей дурным сном, от которого она, слава богу, пробудилась.