Логично было бы отправиться в путешествие – но куда я могу успеть съездить? Открытой визы у меня нет, а без оной россиян пускают в две-три страны да обчелся. В Турции с Египтом я уже был, и больше к жуликоватым арабам ехать не хочется – хотя там уже и тепло, и солнце, и песок, и пальмы, и люди купаются… На Кипре, кстати, тоже песок и, наверное, вовсю купаются, и туда тоже пускают без визы – но неужели я соглашусь провести САМУЮ ПОСЛЕДНЮЮ НЕДЕЛЮ ЖИЗНИ на топчане? Лежа к солнцу брюхом или плескаясь в средиземноморской соленой водичке? А вечерами – фланируя по набережной и танцуя на потной дискотеке?
На свете, конечно, есть огромное количество мест, где я ни разу не был и всю жизнь мечтал побывать: американский Гран-Каньон, например, или Нью-Йорк, или Токио, или природный австралийский зоопарк, где прыгают кенгуру и ползают утконосы… Но чтобы исполнить эти желания, требуется гораздо больше, чем неделя. Вот если бы у меня был хотя бы год…
А, может, пуститься во все тяжкие? Купить ящик шампанского «Моэт и Шандон», выписать самых красивых телок, попробовать, наконец, наркотики – все равно привыкнуть не успею?
И что в итоге? Встретить старуху с косой с перепою, в галлюцинаторном бреду, в объятиях равнодушной продажной женщины? Нет, тоже не катит…
Или посвятить свою последнюю неделю тому, что мне, в сущности, нравится делать больше всего в жизни, – работе? Запереться и писать как оглашенному – и закончить задуманный натюрморт с цветами на кухне, каковой, ввиду дыхания смерти, прославит меня в веках, по законам экзистенциализма?
Нет, на такое самопожертвование я не способен. Провести последние часы жизни с кистью в руках? Ради чего? Ради эфемерной посмертной славы – которая то ли будет, а скорее всего нет? И на которую мне, в сущности, совершенно наплевать?!
Да, ни один из вариантов меня в принципе не прикалывал.
Тут я поймал себя на мысли, что думаю о своей гипотетической гибели совершенно всерьез.
Мне даже самого себя стало реально жалко.
«Эй, очнись!» – велел я. Ведь это просто чья-то неумная шутка. Хорошо организованная, скоординированная, но от этого не становящаяся чем-то более реальным, чем затянувшийся прикол. Неужели дурацкий розыгрыш, родившийся в воспаленном мозгу какого-нибудь моего недоброжелателя, можно воспринимать всерьез?!
За своим memento mori [4] я и не заметил, как совершил все утренние ритуалы: побрился, почистил зубы, попил кофе и оделся.
И почему-то ничуть не удивился звонку в дверь.
За дверью оказался не капитан Флинт, принесший мне очередную черную метку. На пороге стоял Андрюха – мой маршан, посредник между мною и покупателями. Андрюха был жук и ловчила – впрочем, беззлобный ловчила, никогда (кажется) по-крупному не обманывавший и (кажется) искренне желающий мне процветания.
– Ты чего без звонка? – вылупился я на него.
– Да вот, пролетал мимо, решил проведать, – привычно соврал он.
– Ну, проходи, раз залетел. Кофе будешь?
– Лучше чаю. Зеленого. А еще лучше – водочки.
– Водки в доме не держу.
– Ладно, шучу. У меня еще дела. Заваривай свой чай.
Андрюха проследовал на кухню. Покрутился, озираясь, и автоматически бросил в рот кусочек сырокопченой колбасы, оставшийся после моего завтрака. Наконец расселся: лысый, полный, одутловатый от нездорового образа жизни. Я был рад его видеть: все лучше, чем бесплодные размышлизмы о скорой смерти или одинокое рисование пепси-кольной рекламы или натюрморта.
– Рассказывай, – потребовал я, наливая ему зеленый чай, а себе – кофе.
– Чего рассказывать-то?
– Никогда не поверю, чтоб ты сорвался ко мне с утра пораньше просто так.
– Соскучился без твоих глубоких синих глаз. Гы-гы-гы.
– Ты мне эти голубые штучки брось. Сам знаешь, они со мной не проходят.
– Знаю. Ты прав: у меня до тебя дело. Дело на сто тысяч.
– Выкладывай.
– Я тут, знаешь ли, закорешился с одним капиталистом. Он в Москву приехал разжиться чем-нибудь новеньким. Вот и отсматривает разных деятелей искусства. И, знаешь ли, оказалось, что вкусы у него старорежимные – похоже, на иллюстрациях к «Огоньку» воспитывался. Никакого модернизма, сюра, гиперреализма и прочей дребедени ему не надо. Ты подавай ему такой умеренный, кондовый реализм. Типа «Медведей в лесу». Или «Охотников на привале». Ну, я сразу и вспомнил о тебе.
– Я никаких «Охотников» не пишу.
– Ну, пейзажи пишешь с натюрмортами. Слушай, ты на меня не обижайся, я человек простой, что думаю, то говорю.
Совсем не простым человеком был Андрюха, а, между прочим, кандидатом искусствоведения.
– Хочешь, я тебя великим живописцем земли русской назову? – продолжил он, ерничая.
– Не хочу.
– Тогда скажу без комплиментов. У этого капиталиста бабла немерено. Он, если ему понравится, все, что у тебя есть, оптом скупит, да еще по такой цене, что закачаешься. Озолотишься!..
– А ты?
– Ну, и я, конечно, вместе с тобой озолочусь.
Андрюха брал за свои труды ровно половину цены картины. Согласитесь, немало. За такие деньги можно со мной и понянчиться.
– В общем, – резюмировал он, – я его к тебе сегодня вечером привезу. А сейчас давай показывай.
– Что?
– А что в закромах имеется. А я тебе, неразумному, подскажу, какой холст куда вешать да в каком порядке ему показывать.
– Ну, пошли.
Мы отправились в мою комнату-мастерскую. Андрюха рассмотрел только начатый мой натюрморт, бросил на лету:
– Недурственно. Но ты его отсюда сыми да спрячь.
– Почему?
– А поставь на подрамник что-нибудь уже законченное. У покупателя будет ощущение, что он покупает холст с пылу с жару. Только что вышедший из-под кисти мастера. Это, знаешь ли, всегда покупателя возвышает.
За что я любил Андрюху: он весь был набит подобными хитростями из серии «как развести клиента на бабки». И торговаться умеет как зверь.
Под его руководством я развесил по стенам свои натюрморты и пару пейзажиков. Три холста, которые показались Андрюхе самыми лучшими, он посоветовал оставить в загашнике, прислоненными к стене.
– Сделаешь вид, что ни в коем случае не хочешь их продавать. Что они тебе страшно дороги. Ломайся до последнего – а когда я мигну, притворишься, что он тебя уговорил. Понял?
– Понял. А кто он такой, твой иностранец?
– Какой иностранец?
– Ну, тот, которого ты ко мне приведешь.