– Ален! Помоги мне! – тоном, не допускающим возражений, потребовала Раиска.
Алена не посмела ослушаться. Она осторожно вытащила свои пальцы из руки Астахова и обреченно поплелась на кухню. Раиска тут же захлопнула за ее спиной дверь и прошипела:
– И как же это называется?
– Что именно? – очень фальшиво отозвалась Алена.
– Сама знаешь что! – рявкнула подруга. – Сама от него добровольно отказалась, а теперь нагло липнешь!
– Я не липну... Он сам...
– Ага! Как же! А то я не видела, как ты к нему прижималась!
– Я не прижималась!
– Не ври мне! Прижималась! Говори, прижималась?! – Раиска встала перед сжавшейся в комок подругой, уперев руки в боки и расставив для устойчивости ноги шире плеч.
– Ну... почему-то прижималась... – окончательно сникла Алена.
– Зачем?!
– А черт его знает зачем... Я уже сто лет ни к кому не прижималась...
– А кто тебе мешал прижиматься к этому... как его... Стасику, кажется...
Алена тяжко вздохнула, опустилась на табуретку, потерла пальцами виски и сказала:
– Я не хотела, Рая, честное слово. Как-то само получилось...
– Ну и что теперь мне прикажешь делать? Я неделю к нему клеилась, на день рождения умудрилась зазвать, а тут вдруг ты являешься и все портишь!
– А ты что, не могла предупредить, чтобы я не приходила? – выдохнув свой вопрос, Алена вжала голову в плечи, потому что ей показалось, что Раиска за предательство сейчас начнет ее хлестать по щекам, но подруга придвинула вторую табуретку поближе к Алениной, плюхнулась на нее и сказала:
– Если честно, Аленка, то я сразу поняла, что он на тебя запал... Еще когда к нему домой приперлась, будто бы случайно... Слишком уж его при звуках твоего имени крючило... Я, знаешь, думаю, что он и на мой день рождения согласился прийти только потому, что надеялся тебя здесь встретить...
– Врешь! – почему-то очень испугалась Алена.
– Не-а... – покачала головой подруга. – Точно... Знаешь, может, он и штаны свои мокрые специально на твой балкон ронял...
– Да ладно...
– А что такого? В этом деле все средства хороши! Хоть загорание топлес, хоть мокрые джинсы!
– И что же теперь мы будем делать? – с большой надеждой спросила Алена.
– Ну что? Попьем чаю с «Наполеоном», а потом ты попробуешь уйти. Если он за тобой увяжется, значит, все... Не я ему на роду написана...
– То есть ты, Раиска, хочешь сказать, что...
– Пользуйся моей добротой, подруга, пока я еще на твоего Астахова не подсела... – отозвалась она.
Потом они с Раиской в четыре руки сервировали стол к чаю. Алена спиной ощущала взгляд собственного соседа сверху, и у нее неестественно быстро билось сердце. Она даже пыталась сдержать его биение рукой, но лучше от этого ни ей, ни сбившемуся с ритма органу не делалось.
Вкуса «Наполеона» она не почувствовала. Ей казалось, что Раиска забыла положить в него сахару. Гости, как всегда, пирог хвалили, а Алене казалось, что она ест прослоенную замазкой бумагу для принтера. Чай тоже был безвкусным, как минералка, из которой вышел весь газ. И акустика комнаты вдруг неожиданно и странно изменилась. Помещение будто наполнилось прозрачными волокнами, которые глушили звуковые колебания. До Алены с трудом долетал еле слышный смех, Сашкины остроты и даже легкий перезвон бокалов. Кажется, она вместе со всеми еще пила вино, такое же гадкое, как чай. Она думала только об одном: когда же будет прилично уйти.
Астахов ушел вместе с ней. Они ехали с ним в Раискином лифте, молчали и не сводили друг с друга глаз. Он ласкал ее глазами. Ей чудилось, что она ощущает прикосновение его взгляда, легкое и почти невесомое, как касание пушистого венчика одуванчика. Так же молча они шли к метро. В вагоне электрички их притиснули друг к другу. Она жадно прижалась к нему. Он обнял ее за плечи и наконец поцеловал в висок. Ей хотелось, чтобы поезд забыл остановиться на нужной им станции, но он не забыл и остановился. Они нехотя отстранились друг от друга и пошли к собственному дому, стараясь не коснуться даже краем одежды, потому что, если коснешься...
Все так же не говоря ни слова, Алена открыла свою дверь и шагнула в коридор. Она не приглашала Астахова за собой, но знала, что не войти он уже не сможет. Они стояли друг против друга, сдерживая нетерпение и инстинктивно стараясь продлить сладостное мгновение ожидания. Они оба понимали, что ничего более волнующего между ними уже не будет. Это последний миг, за которым обвал... обрыв... бездна...
Не выдержав напряжения, Алена по-детски прерывисто вздохнула. Астахов, очнувшись, подошел к ней. Она протянула к нему руки и обхватила за шею. Он едва прикоснулся к ее губам, будто проверяя, правильно ли делает, не слишком ли спешит.
– Да... да... – прошептала Алена, и тогда он поцеловал ее по-настоящему.
Собственный Аленин коридор качнулся, как корабль на волнах, и куда-то поплыл вместе с вешалкой для одежды и столиком для косметики. Мужчина и женщина, продолжая целоваться, каким-то образом оказались в комнате, тоже качающейся и плывущей среди легких жемчужных сумерек петербургской белой ночи. Невозможно спрятаться в ночную тьму, которой не существует. Можно только терять цвет... Вот Аленино платье уже и не голубое... Оно таких же жемчужных оттенков, что и небо за окном. Он, которого она так долго ждала, спускает с ее плеч легкую ткань, и платье опадает вниз, будто старая змеиная кожа. Она, Алена, остается в новой, только что образовавшейся под его чуткими пальцами. Новая кожа тоже жемчужная, гладкая и блестящая... И как красива ее маленькая серебристая грудь... У таких, как она, стройных и гибких женщин грудь и не может быть другой... Другая помешала бы ей змеей обвиться вокруг тела мужчины, тоже непостижимым образом вдруг освободившегося от мешающей одежды...
И он, Аленин мужчина, тоже понимает, что его женщина в этих волшебных сумерках должна быть только такой, как она, то есть худенькой и хрупкой. Ее грудь помещается в его ладони... Они подходят друг к другу, слабая выпуклость ее груди и его ладонь с чуть-чуть разведенными пальцами. Алена ощущает соском легкую шершавость его ладони, потом влажное тепло его губ... Потом сама целует его в шею, в грудь... Она целует его всего... В благодарность за его ласку, в награду, в подарок... И чем дольше она целует его, тем яростнее закипает внутри жемчужный пузырящийся ключ, которому так необходим выход... И кто, как не он, может сейчас понять это и освободить, облегчить... Но его губы не облегчают... Они горячи... они жалят ее грудь и живот... Его пальцы делаются мягкими и бескостными... Они проникают всюду... Им все дозволено... Им все можно, его пальцам, его губам... И ей, Алене, тоже все можно... Она никогда еще не была такой смелой, такой отчаянной, такой раскрытой и обнаженной до самой своей влажной и горячей изнанки, до своей изначальной сути...
Она закрыла ладонью рот, потому что боялась крикнуть, но Астахов отвел ее руку и прошептал: