— Ты ставишь под сомнение искренность его веры? — на этот раз голос Джрджонаха прозвучал почти резко.
— Я презираю его за бесчеловечность, — ответил Сигертон. — Мать умерла, а ему и дела нет. Брат Эвелин так горделиво отделился от остальных стеной своей веры, что ничто не в состоянии вывести его из равновесия.
— Это торжество веры.
— Это пустая растрата жизни, — возразил Сигертон и высунулся из окна. — Брат Квинтал! — позвал он. Оба новичка прекратили работать и посмотрели вверх. — Иди обедать. А ты, брат Эвелин, поднимись ко мне… нет, в комнату магистра Джоджонаха, — он отошел от окна и снова обратился к Джоджонаху. — Давай посмотрим, есть ли у нашего юного героя сердце, — холодно добавил он и направился к лестнице.
Джоджонах проводил его взглядом, задаваясь вопросом, кто из этих двоих, Эвелин или Сигертон, на самом деле лишен сердца.
— Это недостойно — так использовать его утрату, — сказал Джоджонах, догнав Сигертона тремя этажами ниже.
— Сообщить-то ему все равно нужно, — ответил Сигертон. — Почему бы не воспользоваться случаем, чтобы лишний раз оценить человека, которому, не исключено, вскоре будет оказано очень высокое доверие?
Джоджонах схватил Сигертона за плечо, остановив его посреди лестничного марша.
— Эвелин потратил восемь лет жизни, доказывая, что он достоин доверия. Все эти годы он находился под постоянным негласным присмотром. Что еще от него требуется, Сигертон?
— Доказать, что он человек. Доказать, что он способен чувствовать. Истинная духовность выше благочестия, друг мой. Существуют такие вещи, как эмоции — гнев, страсть, — и они являются естественной частью человеческой натуры.
— Восемь лет, — настаивал Джоджонах.
— Может быть, в следующем классе…
— Слишком поздно, — перебил Сигертона Джоджонах. — Собирателей следует отобрать в этом классе или в одном из трех предыдущих. И среди всех этих ста человек нет другого столь же многообещающего, как Эвелин Десбрис.
Джоджонах устремил на своего собеседника долгий внимательный взгляд. Сигертон понимал, что Джоджонах прав, но, казалось, никак не мог «переварить» эту истину. Его возражения, конечно, имели смысл, но они меркли в свете стоящей перед аббатством необходимости сделать выбор. И, несмотря на всю весомость его аргументов, слишком нетерпимая, открыто неприязненная позиция Сигертона по отношению к Эвелину казалась, мягко говоря, неуместной.
— Слушай, мой дорогой Сигертон, — внезапно сообразил Джоджонах. — А ведь ты ему завидуешь! — Сигертон проворчал что-то нечленораздельное и зашагал дальше. — Нам не повезло родиться между Явлениями, — Джоджонах искренне сочувствовал Сигертону. — Но долг превыше всего. Признай — брат Эвелин лучший среди всех.
Эти слова обожгли Сигертона как огнем. Он остановился, наклонил голову и закрыл глаза, вызвав в воображении образ молодого Эвелина. Всегда или работает, или молится; сила это или слабость? То был отнюдь не праздный вопрос. Существовали чисто прагматические проблемы; в частности, магия могла оказаться несовместимой с человеком столь высокой набожности, верящим, что он знает, ему ведом промысел Божий.
— Аббат Маркворт очень высокого мнения об этом молодом человеке, — добавил Джоджонах.
Да, это так. Сигертон знал, что ему не одержать верх в дебатах относительно того, будет Эвелин одним из Собирателей или нет. Однако место второго Собирателя еще не занято. И Сигертон решил приложить все усилия, чтобы оно досталось человеку, более подходящему для этой роли. Такому, как Квинтал, хотя бы; вот юноша, полный огня, полный жизни. И лучше поддающийся управлению — именно благодаря этим своим мирским вожделениям.
Он не удивился; губы у него не задрожали.
— Скажите, магистр Сигертон, ее конец был мирным? — услышал он собственный голос.
В вопросе явственно сквозило сочувствие, и это обрадовало Джоджонаха. Во всяком случае, первая реакция Эвелина на сообщение о смерти матери свидетельствовала о том, что претензии Сигертона неосновательны.
— Посланец сказал, что она умерла во сне, — вмешался в разговор Джоджонах.
Магистр Сигертон бросил на него суровый взгляд, вполне оправданный, поскольку Джоджонах солгал. На самом деле посланец, совсем молодой парнишка, сообщил лишь о факте смерти, без каких-либо подробностей. Магистр Джоджонах лично с ним даже не разговаривал. Не только из сочувствия — вещь для него довольно редкая, — но, главным образом, под влиянием пристального взгляда карих глаз Джоджонаха, Сигертон не стал опровергать эту ложь.
— Ты можешь съездить на похороны, — предложил он.
Эвелин недоверчиво посмотрел на него.
— Но можешь и остаться, — тут же вставил Джоджонах, боясь, что юноша не устоит перед соблазном.
Если, независимо от причины, Эвелин покинет Санта-Мир-Абель, он сможет вернуться в аббатство только через год. Это право останется за ним, но возможность стать Собирателем — хотя он понятия не имел, что ему вскоре будет сделано подобное предложение, и вообще не знал, что это такое, — для него окажется потеряна.
— Думаю, мать уже похоронили, — ответил Эвелин, — и сейчас отец продолжил свой путь домой. Учитывая, как недавно они были здесь, добираться ему еще долго.
Магистр Сигертон сердито прищурился и наклонился к юноше.
— Твоя мать умерла, парень, — медленно, с расстановкой произнес он. — Похоже, тебя это не слишком волнует?
Эти слова больно задели Эвелина. Волнует ли его смерть матери? А как же иначе? Его охватил гнев, возникло острое желание ударить учителя за одно только предположение, что это не так.
Но он понимал, что, поддавшись порыву, лишь оскорбит память матери. Анна-Лиза была освещена светом Божьим. Во всяком случае, Эвелин верил в это, а иначе вся ее жизнь — да и его собственная — теряла всякий смысл. И в награду за свое доброе сердце она, без сомнения, сейчас пребывает с Богом.
Эта мысль отрезвила юношу. Он расправил плечи и посмотрел прямо в глаза склонившемуся к нему магистру Сигертону. Но, заговорив, обращался он к Джоджонаху.
— Моя мать знала, что умрет по пути домой. Мы все знали это. Уже смертельно больная, она жила лишь надеждой, что я буду служить Богу в ордене Санта-Мир-Абель. Это торжество ее веры, и если я сейчас уйду, то предам память о ней, — волнуясь, он глубоко вздохнул. — Орден Санта-Мир-Абель, 816 Год Божий. Здесь мое место. Мысль именно об этом позволила Анне-Лизе Десбрис с миром уйти на небеса.
Джоджонах кивнул, признавая трезвую логику этого рассуждения и находясь под впечатлением глубокой веры юноши, которая чувствовалась в каждом его слове. По правде говоря, глубина этой веры даже пугала магистра. Было совершенно очевидно, что Эвелин любил мать, и тем не менее вера явно значила для него больше. Наверно, в чем-то Сигертон прав. Либо Эвелину и впрямь дано слышать голос Божий, либо в нем осталось очень мало человеческого.