Они направились в отведенную для Эвелина каморку, и он, голосом магистра, отпустил охранников, стоящих в коридоре.
Тот охранник, которого он привел с собой из зала камней, по его приказу открыл дверь. Посреди комнаты застыло тело Эвелина, в той позе, в которой оно стояло, когда он его покинул. Эвелин решительно прошел мимо охранника и незаметно взял гематит, после чего приказал охраннику взвалить на плечо безжизненное тело и следовать за собой.
— Брат Эвелин предал орден и наказан за это, — вот и все объяснение, которое «Сигертон» дал охраннику.
Тот ничуть не удивился — о чем-то подобном все последние недели уже ходили слухи.
Было время вечерни, и поэтому им никто не встретился, когда магистр и охранник со своей необычной ношей поднялись на крышу аббатства, возвышающуюся над заливом Всех Святых. Охранник, как ему и было приказано, положил тело у основания невысокого ограждения и отступил на шаг.
Эвелин выждал некоторое время, собираясь с силами. Потом, наклонившись над телом, он вложил ему в руку гематит, еще один камень и привязал сумку с камнями к его поясу.
— Камни позволят нам обнаружить тело, — объяснил он охраннику, заметив, что у того начали закрадываться подозрения. — Они лишат брата Эвелина последних сил, когда он будет умирать.
Охранник с тупым недоумением посмотрел на него, но расспрашивать грозного магистра не решился.
Эвелин знал, что должен действовать быстро и без осечки.
С невероятным усилием он вышел из тела Сигертона и вернулся в свое собственное; тело магистра содрогнулось, когда его дух снова обрел власть над ним.
Эвелин молниеносно вскочил, сжимая камни одной рукой, а другой схватив Сигертона за подол его рясы. Прежде чем охранник смог прийти магистру на помощь, Эвелин перебросил все еще не пришедшего в себя Сигертона через ограждение и сам последовал за ним.
Они полетели вдоль стены аббатства, вниз, к утесу, во мрак надвигающейся ночи; Сигертон в ужасе завопил.
Эвелин с силой оттолкнул его в сторону, прибег к магии своего второго камня, малахита, и поплыл в воздухе, в то время как Сигертон продолжал стремительно падать.
Эвелин мягко приземлился на утес, достал из сумки янтарь и легко прикоснулся им к воде, как он это делал, казалось, миллион лет назад, во время испытания, которому его подверг отец Маркворт. Он был рад, что тела Сигертона не видно с того места, где он стоял; ему было бы нелегко вынести это зрелище.
Используя янтарь, он пошел по воде, как посуху, выбрался на берег и зашагал по дороге.
Эвелин знал, что никогда больше не увидит Санта-Мир-Абель.
Он использовал камни. С помощью малахита перелетал через утесы; для того, чтобы взобраться, а потом спуститься с них, преследующим его монахам требовались часы. С помощью янтаря пересекал озера, которые его преследователям приходилось обходить. С помощью хризоберилла, или «кошачьего глаза», он мог видеть в темноте. В первом же городе, куда он вошел, ему встретился караван торговцев; Эвелин продал им лишенный магический силы изумруд и получил за него столько денег, что ему хватит их надолго, очень надолго.
Он уходил все дальше и дальше от ужасного места под названием Санта-Мир-Абель. Но убежать от ужасов, свидетелем которых он стал, было невозможно; они остались жить в памяти и продолжали точить сердце. Его без конца мучила мысль: как такое вообще могло произойти?
Истина открылась ему однажды холодной ночью, когда он лежал, скорчившись у подножья дерева, наедине со звездами, наедине с небесами. Как будто его мысли были волшебным образом услышаны, как будто на его молитвы был дан божественный ответ. Взгляду Эвелина открылось то, что находилось за сотни и сотни миль отсюда, — огромная, изъеденная временем гора, дымящаяся каверна внутри нее и черная, обугленная пустошь позади медленно выползающей оттуда раскаленной лавы.
И тут Эвелин понял все, поскольку такое случалось уже не впервые. Тьма, которая распространялась над Хонсе-Биром, уже накрывала его прежде, и об этом неоднократно упоминалось в исторических книгах, хранящихся в Санта-Мир-Абель. Монахи были стражами Господними, и тем не менее даже они впали в благодушие, поддались разложению. И все эти прегрешения обернулись новым возвращением тьмы.
Привычный мир Эвелина рухнул, сам он почти утратил разум, и тем не менее он понял главное. Демон пробуждается. Демон, которого всегда привлекала человеческая раса, снова готовится возвратиться в мир. Эвелин сердцем чувствовал, что именно эта тьма убила Тедди Свея и Бункуса Смили, именно это зло уничтожило «Бегущий» и погубило его дорогую Дансалли, именно оно заставило брата Пеллимара неожиданно «скончаться» от ран.
На рассвете, когда Эвелин очнулся от своего беспокойного сна, первой его мыслью было: демон пробуждается!
Мир не понимает, что надвигается тьма.
Демон пробуждается!
Орден не выполнил возложенную на него задачу: став бесхребетным и благодушным, он способствовал свершению этой трагедии!
Демон пробуждается!
Эвелин вскочил и побежал, сам не зная куда; это, в общем-то, не имело значения. Он должен предупредить мир о том, что надвигается зло. Должен подготовить к его приходу обитателей Короны. Должен предостеречь их от демона! Должен открыть людям глаза на их собственные слабости, способствующие наступлению тьмы.
Демон пробуждается!
Весь конец года Божьего 821 и начало 822 Элбрайн учился видеть мир по-эльфийски, разрешать парадокс частного и общего, понимать, каким образом каждая уникальная, неповторимая личность может находиться в единении со всем вокруг.
В основе эльфийской философии лежало представление о том, что материального мира как такового не существует, что реальность — не более чем сумма ощущений наблюдателя. На самом деле нет ничего, кроме сознания личности. Эта концепция была исключительно трудна для восприятия Элбрайна. Джуравиль совершенно серьезно убеждал его в том, что мир вокруг — не более чем игра, затеянная исключительно ради его, Джуравиля, удовольствия и пользы.
— Мое сознание создает мир вокруг, — заявлял эльф.
— Выходит, я никогда не победил бы тебя в схватке, если бы ты не пожелал этого, — резонно возражал Элбрайн.
— Но ведь и твое сознание тоже создает мир вокруг, — загадочно отвечал эльф. — Или, точнее говоря, оно его интерпретирует. И, по мере развития восприимчивости, твоя интерпретация становится все более сложной.
Это звучало как противоречие, которое ставило Элбрайна в тупик. Единственное, чем он по-настоящему сумел проникнуться, это совершенно новым для него ощущением себя. Что тоже оказалось нелегко — он вырос в тесном общении с другими людьми, где всякое обособление отдельной личности воспринималось как грех гордыни.
Совсем небольшой сдвиг в сознании открыл для него множество нового — позволил видеть цветы там, где он никогда прежде их не замечал, чувствовать присутствие поблизости любого животного и даже примерно определять его размер по еле заметному запаху и вибрациям пронизывающей все ткани жизни. Он, словно губка, жадно впитывал в себя новые знания, получая огромное удовольствие от каждого урока, каждого крошечного открытия. Все его представления о пространстве и времени радикальным образом изменились. То, что казалось непрерывной последовательностью, превратилось в отдельные сегменты, а память — в путешествие во времени.