Огрин спросил раздраженно:
— Его хоть рассмотрели?
Все разводили руками. Томас наморщил лоб.
— Ему приносила кружку пива и ломоть хлеба молодая девчушка... Может быть, она его рассмотрела лучше? Такая хорошенькая куколка, что попалась нам уже трижды то на лестнице, то в коридоре... Яра, ты заметила ее?
— Та перезрелая яловая телка? — спросила холодным тоном Яра, ее лиловые глаза с подчеркнутым удивлением смерили рыцаря с головы до ног. — От которой, как от коня, несет потом, потому что моет только в бесстыдном вырезе платья, где все равно нечего показать?.. Эта?.. Ну, которая, как ворона, одела все яркие тряпки, потому что свою серую, как земля, рожу тоже размалевала мелом, румянами и сажей, как ряженая? С наклеенными ресницами из шерсти своих тощих собак, покрытых лишаями? Нет, конечно, я ее не видела, с какой стати я буду замечать такую?
Дядя спрятал усмешку, а Томас развел руками.
Огрин настоял, чтобы сэр Томас взял его доспехи. Когда-то сэр Огрин был неплохим воином, одерживал победы на турнирах, но в этой жизни отяжелел чересчур быстро, на боках наросли валики жира, живот выпирал, словом, пришлось заказать новые доспехи по изменившейся фигуре. Томас принял доводы, дяде этот панцирь уже не носить, к тому же только одалживает на время, померил, приятно удивился. Огрин если бывал небрежен с женщинами, то к доспехам относился с большой осторожностью и тщательностью. Панцирь был из закаленной стали, чуть ли не в палец толщиной, сочленения подогнаны так тщательно, что никакая самая острая стрела не найдет щель, а забрало шлема не своротить и ударом молота.
— Новые доспехи, — сказал Томас с легкой грустью. — А все-таки я так привык к старым! Я в них на башню Давида...
— В одной шерсти даже собака не живет, — утешил калика.
— Сэр калика! — оскорбился Томас.
— А чо? И гусь, и конь линяют. Даже блохи, наверное, линяют, хотя не присматривался. А то и те блошки, что живут на простых блохах. Вот и ты, считай, облинял. Я твои доспехи уже как твою кожу принимаю. Ты в них был толстокожее носорога. Даже рожей стал носорожистее.
— Как это? — спросил Томас подозрительно.
— Твердость во взгляде, — объяснил калика уважительно. — Гордая надменность, одухотворенность... Ты говорил, что в твоем роду все, как доски в заборе, сплошь солдаты и поэты?
— Это на моем гербе!
Калика покосился на щит со звездным небом, где крест накрест были меч и лира, похожая на павлиний хвост.
— И носороги линяют, — утешил он. — Ты не видел, как носороги поют?..
Огрин отправил десяток своих воинов провожать их до границ владений Мальтонов. Томас отказывался, но Огрин настоял, да и дядя был не против, еще как не против. Оба уверяли, что людям Огрина приятно побыть в его обществе подольше, по дороге послушают о подвигах в Святой Земле, но в их голосах проскальзывала неясная тревога.
Томас был не суеверен, но когда после плотного завтрака выехали из замка, на душе было тяжело и горько. Не таким он представлял себе возвращение на родной берег!
Отдохнувшие за ночь кони шли резво. Сырые туманы наконец поднялись, кони шли по сырой земле, через промозглый воздух. Воины перестали досаждать Томасу расспросами, убедились, что рыцарь погружен в тяжкие думы.
Томас в самом деле только раз очнулся, тихонько сказал Олегу обеспокоенным тоном:
— Сэр калика, ты ж знаток по чарам...
— Ну-ну.
— Я заметил, что странные глаза нашей спутницы... я говорю о Яре. Я к ним, правда, привык... Даже нахожу нечто привлекательное... но я видел, как они становились зелеными!
Олег удивился:
— Разве такое возможно?
— Я об этом и говорю. Не обошлось без чар, верно? Зеленые бывают только у ведьм. Ты вон тоже ведьма, только самец.
— Гм... А в каких случаях они зеленели?
— Ну... Я оба раза беседовал с благородной Кэтрин. Мне надо было кое-что узнать...
Олег задумчиво покачал головой.
— Человек с зелеными глазами предрасположен к колдовству... Как, к примеру, трус — к монашеству, дурак с мускулами — к рыцарству, человек с тонкой душой — к менестрельству, калека — к работе мозгами... Но если глаза только на время становятся зелеными... не завидую тебе, сэр Томас!
— Что случилось? — встревожился Томас.
— Она может становиться ведьмой только в моменты ярости. А сам знаешь, в ярости мы мало создаем, а вот рушим...
Томас опасливо перекрестился.
— Пресвятая Дева, спаси и помилуй! Надеюсь, она только может стать ведьмой, но не станет.
— Не знаю, не знаю, — сказал волхв задумчиво. — Разгневанная женщина способна на многое. На очень многое. Когда они счастливы, тогда круглые дуры, нич-ч-чего не замечают! А когда злы, то увидят и то, чего нет.
Томас перекрестился еще усерднее.
— Пречистая Дева, заступись за своего рыцаря!
Олег вздохнул:
— Только и надежды. Но больно не уповай, не уповай... Пречистая, сам знаешь, тоже в юбке... Могут сговориться. Тогда тебе вовсе каюк.
Томас растерянно смотрел на равнодушное лицо калики. В синих, как небо, глазах стояли боль и растерянность.
Дорога некоторое время шла по опушке леса. Когда вынырнула на простор, там сошлись три дороги. Из далекого города навстречу шла целая процессия священников. Во главе шествовал епископ, по бокам прелаты держали в руках священные реликвии местного значения. Рослый монах в черном нес большой раззолоченный ларец.
Томас поспешно спешился, преклонил колено. Епископ перекрестил рыцаря, в глазах священнослужителя была любовь и гордость за Томаса.
— Благословляю тебя, сын мой! Ты совершил великое деяние, великое и угодное Богу! Сколько героев уходили на поиски Святого Грааля, сколько праведников, сколько подвижников! Но Господь в своей милости вручил ее тебе, храбрый воин.
Священники кивали, на Томаса смотрели с обожанием. Калику и Яру вниманием обошли, все видели только коленопреклоненного рыцаря.
Томас встал, еще раз перекрестился, сказал благочестиво:
— Господу было угодно избрать меня для этой нелегкой работы. Но я счастлив, что именно мне пришлось пронести Святой Грааль через пустыни и леса, болота и реки, пробиваться через засады и западни, ибо все, что я делал, для любимой моей Британии!
Епископ кивнул.
— Достойно сказано, сын мой. А теперь ты можешь передать драгоценную чашу в наши руки. Мы поместим ее в часовню святого Дункана. Как и было завещано Пророчеством.
Монах открыл ларец и шагнул к Томасу. На лице монаха было почтительнейшее благоговение, он не решался коснуться чаши, ждал, когда рыцарь опустит ее в ларец, а он только закроет и почтительно унесет.