— Меня зовут... Ярослава, но лучше Яра.
Томас оглянулся на них, покачал головой.
— Яра... Такого имени нет. Язычница?
— Я родилась весной, когда сеют яровые, — пояснила женщина, — потому и назвали Ярославой.
Калика хмыкнул, но смолчал. Его красные волосы трепетали на ветру, как пламя. Зеленые глаза бесстрастно смотрели вдаль. Женщина приоткрыла глаз, с удивительно лиловой сетчаткой, крупной и блестящей, покосилась на калику.
— Вообще-то все мои братья и сестры, даже двоюродные и троюродные, рождались зимой. Моя старшая сестра появилась на свет с первыми заморозками, потому ее назвали Льдинка, другая сестра, Снежана, родилась в день первого снега, потому у нее такое странное для вас имя. Я слышала, что моя троюродная сестра, что родилась за морем в день страшного мороза, когда лед сковал даже воздух, названа Изольдой, так как она словно бы вышла изо льда... Только самый младший братик родился весной, его назвали почкой, уже набухшей соком, готовой распуститься — Брунькой, а во взрослости — Бруниславом.
— Языческая геральдика, — пробурчал Томас. — Врет и не поплевывает. Ладно... Баба с воза — потехе час.
Калика покосился удивленно:
— Это ты к чему?
— А так. Нравится мне русская народная мудрость!
Женщина держалась на летящем ковре без страха, правда, на самой середине, плотно зажмурив глаза и вцепившись в ковер так, что побелели костяшки пальцев.
— Неужели удалось ускользнуть? — сказала она неверяще.
Голос ее был низкий, чуть хрипловатый. Томас похлопал ее по плечу, она наконец решилась приподняться на локте и открыть глаза. Странно-лиловые глаза смотрели ясно, это было единственно ясное на ее перепачканном сажей и пеплом лице. Разорванный сарафан обнажал ослепительно белую кожу, но руки до плеч были коричневые от солнца. Скулы ее были гордо приподняты, нечеловечески лиловые глаза смотрели прямо. В них таился страх, но женщина с каждым мгновением загоняла его все глубже.
— Кто ты? — спросил Томас строго. — Почему в такой стране, что уже приняла благодатный свет христианства, имя у тебя не христианское?
Ковер качнуло на воздушном ухабе. Женщина осторожно вытянула шею, посмотрела вниз. Ее щеки побледнели, но взор не отвела. Томас начал смотреть на женщину новыми глазами. Когда он впервые поднялся на такую высоту, его кости тряслись так, что стук был слышен за Рипейскими горами, а кровь превратилась в мелкие льдинки и шуршала в жилах, как будто раки терлись панцирями, выбираясь из корзины.
Она бросила на него взгляд искоса.
— Так отец нарек... Но потом проезжал черный человек, он что-то пел на чужом языке и махал крестом. Нам сказали, что теперь мы крещеные.
Томас шумно выдохнул воздух. Все-таки легче. Двое язычников на одном ковре было бы многовато, а так они двое против одного. Правда, упорного в своем безверии как медведь в родной берлоге.
— А как тебя назвали в новой вере?
— Не знаю, — ответила она просто. — Больше мы того человека не видели.
Олег хохотнул:
— Хороша твоя вера... Держись крепче!
Их подбросило, затем ковер накренился и понесся, как санки с крутой горки. Ветер засвистел в ушах, Томас сжал в кулаках мохнатую складку с такой силой, что потом все умельцы мира не разгладят. Хотел сказать женщине, чтобы сделала то же самое, но она уже сама вцепилась, как клещ. На этот раз побледнела, лиловые глаза расширились.
— Ничего, — утешил он неуверенно, — все равно теперь ты спасена. От половцев.
Олег услышал, крикнул сквозь свист ветра:
— Конечно! Брякнуться всего с пары верст!.. Сэр Томас, ты расскажи, как летел вверх тормашками с башни Давида... Сажен сто, поди, была в высоту? А ты, никак, в полном рыцарском доспехе?
Женщина обратила к рыцарю неверящие глаза. Томас отмахнулся, едва не сорвался с ковра.
— Ну, было, упал. Я ж говорил, мне повезло. Я успел взобраться только на первую ступеньку...
Ковер опустился до белого слоя облаков. Врезался под углом. Холодный туман забивал дыхание. Ковер скоро промок, скользил под пальцами. Томас держался изо всех сил, а когда наконец вынырнули из белой мглы, чуть не застонал от злости.
Они были еще высоко, ковер все так же быстро снижался, а летел над унылым болотистым краем, словно уже попал в родную Британию. Деревья торчали редкие, каргалистые, а чем дальше, тем их было меньше, а водяных проплешин больше.
— Сэр калика, — сказал Томас напряженно, — ты бы сделал что—нибудь?
— Что?
— Ну, что-нибудь свое, нечестивое. Пошепчи, поплюй... Так не хочется с высоты в такое... благоуханное, как портянки МакОгона, болото!
Олег буркнул:
— Колдовать — богопротивное дело. А ты — воин креста.
— Да, но... ежели язычник поможет христианину, то уже богоугодное.
— А ежели и язычник при этом спасется?
Томас подумал.
— Ну... тогда ничья. Опять же на мне греха не будет.
Женщина слушала, раскрыв рот. На непонятные речи железного человека еще непонятнее ответил странный человек в волчьей шкуре:
— Я так долго старался это забыть, что теперь вовек не вспомню.
— Даже болото не освежит память?
— А что болото? — ответил Олег равнодушно. — Человек всю жизнь в болоте, еще худшем, а привык и не замечает. Даже квесты, драконы, прынцессы, сундуки злата, башни Давида — болото...
Ковер немного выровняло, он понесся над болотом почти ровно, только подпрыгивал на невидимых кочках. Гнилостные испарения ударили в нос. Томас застонал, почти с ненавистью посмотрел на калику.
Ковер на скорости коснулся затхлой воды. Его подбросило, пронесся по воздуху и снова тяжело шлепнулся, распугав лягушек. Так его и протащило еще несколько саженей, подкидывая на волнах, сшибая мелкие болотные кочки.
Их залепило грязью, на ковре была грязь, ошалевшие лягушки, тина, сорванные болотные растения, пиявки. Томас не успел захлопнуть забрало, в лицо плеснуло такой гадостью, что невольно опустил руки.
Он ощутил, что его сбрасывает встречным ветром, нечто тяжелое обрушилось на спину, вмяло в залепленный грязью ковер. Дальше не ощущал что с ним и где он, пока ветер не утих, а вокруг не забулькала грязь.
Над ухом проревело:
— Никак в отшельники метишь?.. Размечтался!
Томас судорожно ухватился за стебли, вскинул подбородок. Жидкая и густая, как сметана, грязь колыхалась. Томас выпятил губу, не давая перехлестнуться через край. Поблизости торчали две грязные, дурно пахнущие кочки. Обе медленно начинали шевелиться. Возле ближайшей из воды поднялась рука, неспешно отерла грязь с листьями болотных трав. Появились блеснувшие, как два чистых изумруда, глаза, а знакомый голос со взбесившим Томаса благодушием сказал: