Потом она кивнула Ауфрике — в безмолвии творили они свое дело, не нарушая грустного покоя, царившего здесь. Тогда Мудрая бросила в чашу горсть белого порошка, и когда совершилось это, заговорила госпожа Лепесток.
Назвала она Имя и Силу. И ответили ей. Молния из тьмы пала в чашу, вспыхнул порошок. И сверкал этот огонь так, что вскрикнула Ауфрика, закрыв глаза, но чужеземка стояла недвижно и пела. И пока она пела, пламя блистало, хотя нечему было гореть в чаше. Снова и снова повторяла она те же слова. Наконец подняла высоко обе руки, а когда опустила — угасло пламя.
Но не грубая чаша из темного дерева стояла теперь на алтаре — лунным светом, словно серебряный, сверкал на ней кубок. Взяла его госпожа и поспешно укрыла на своей груди, прижимая к себе словно сокровище, что стоило жизни.
Свечи догорели, но даже следов воска не осталось там, где они стояли… Чист был камень. Женщины тронулись в обратный путь. Перелезая через стенку, Ауфрика обернулась: словно невидимый ветер ровнял песок, заметая оставленные ими следы.
— Теперь все сделано и сделано хорошо, — устало сказала госпожа. — Остается самый конец…
— Желанный конец… — перебила ее Ауфрика.
— Их будет двое…
— Но…
— За два желания платишь дороже. У моего лорда будет сын, который по воле звезд станет рядом. Но ему придется хранить и кое-кого еще.
— А цена, госпожа?
— Ты хорошо знаешь цену, подруга моя, сестра моя лунная.
Ауфрика затрясла головой:
— Нет…
— Да, и еще раз да! Мы обе бросали руны судьбы. Наступило время, когда один уходит, другой остается. И если уходить приходится чуть раньше, но с доброй целью, что в том плохого? Дети приглядят за господином. Не смотри на меня так, лунная сестра. И ты, и я знаем, что не расстаемся мы, а только уходим в открывающуюся дверь, но тусклые очи этого мира так плохо видят. Радость ждет нас, не печаль!
Знала ее Ауфрика всегда тихой и спокойной, но словно светилась и сверкала радостью госпожа Лепесток в эту ночь. И откуда взялась красота у нее, несшей кубок домой!
Там наполнила его госпожа Лепесток вином, лучшим из сделанного в тот год Ауфрикой. До краев налила она кубок, подошла к кровати своего господина и положила руку ему на лоб. Он тотчас проснулся и, смеясь, сказала госпожа ему что-то на родном языке. Рассмеялся он ей в ответ и отпил половину из кубка. Она допила остальное и упала в его жадные объятия, и легли они рядом, как муж и жена, довершив все должное, пока садилась луна и рассвет взбирался на небо.
А вскоре увидели все, что госпожа понесла, и местные женщины уже не так сторонились ее, а стали запросто говорить с нею о всяком, что полезно для женщины в это время. Всегда благодарила она их приветливо, и в ответ понесли ей небольшие подарки: тонкой шерсти на ленту, еды, что полезна беременной. Больше не ходила она в горы, а работала по дому или сидела, молча уставясь в стену, словно видела на ней то, что сокрыто было от прочих.
И Лентяй обжился в деревне. Вместе с Омундом повез он в Джорби годовую подать и товары. Вернулся Омунд довольный, сказал, что господин Лентяй заключил выгодную сделку с мужами-салкарами, и деревня выгадала от нее больше, чем за предыдущее годы.
Настала зима, когда люди стараются не отходить далеко от дома. Лишь перед сочельником ожила деревня: пировали в честь уходящего года, женщины бросали в огонь плющ, а мужчины — остролист, чтобы счастье посетило их в наступающий год Морского Змея.
Весна выдалась ранней, и лето настало быстро. В тот год в деревне появилось немало младенцев. Роды принимала Ауфрика. Госпожа Лепесток уже никуда не отлучалась из дому. Но женщины следили за ней внимательно и втихомолку удивлялись: хоть и рос живот, тонким оставалось ее лицо, палочками казались руки и двигалась она так, словно тяжесть эта была ей не по силам. Но будущая мать всему улыбалась и радовалась жизни. А ее муж вроде бы ничего и не замечал.
Время ее пришло, когда высоко встала луна и ночь озарилась блеском, словно огнем, что светил ей и Ауфрике со звездного алтаря. Ауфрика достала масло, проговорила над ним заклинанье, написала руны на животе госпожи и на ее ладонях, и на ногах, а последнюю руну — на лбу.
Тяжкими были родовые муки, но закончились и они, когда в доме запищал не один младенец, а двое. Рядышком лежали они на кровати: мальчик и девочка. Не в силах поднять голову с подушки, повела госпожа глазами, поняла ее Мудрая Ауфрика и быстро подала серебряный кубок. Чистой воды налила она и держала, пока госпожа, осилив безмерную слабость, подняла правую руку и омочила в ней кончик указательного пальца. Им прикоснулась она к девочке, сразу затихла та и лежала, озираясь странным, как будто осмысленным взором, словно понимая все, что происходит.
— Элис, — сказала госпожа Лепесток.
Потрясенный, едва сдерживая дрожь, стоял рядом с кроватью господин Лентяй, понимая, что кончилось время покоя и что неизбежна утрата. Но и он обмакнул палец в воду, тронул лоб мальчика, который громко кричал и размахивал ручонками, словно в битве, и сказал:
— Элин.
Так получили дети имена и стали расти. Но прошло четыре дня после их появления на свет, и госпожа Лепесток закрыла глаза и более не просыпалась. Так по-своему ушла она из Роби, а с ее уходом поняли люди, что общая это потеря. Господин Лентяй позволил Ауфрике и женщинам обрядить ее достойно, а затем завернул в шерстяной плащ и унес на руках в горы. И глядя на его лицо, не спрашивали мужчины, куда он идет и нужна ли их помощь…
На следующий день воротился он один. Никогда более не вспоминал он свою госпожу, но стал молчаливым, любому готов был помочь, но редко говорил теперь. По-прежнему жил он у Ауфрики и заботился о детях нежнее, чем любой деревенский отец. Но молчали об этом мужчины, исчезла былая легкость общения с ним. Словно долю того, что раньше лежало на госпоже, взвалил он на свои плечи.
Так начиналась эта история, что стала потом моей жизнью. Все это узнала я большей частью от Ауфрики и чуть-чуть от отца, Лентяя, что приплыл из-за моря. Ведь я Элис.
Кое-что еще рассказала мне Ауфрика о госпоже Лепесток. Ни она, ни мой отец не были родом из Высшего Халлака. Они пришли из Эсткарпа, но отец молчал об их жизни в этой стране, и мать тоже немногое говорила об этом.
Как положено Мудрой, Ауфрика знала травы, заговоры, умела делать амулеты, снимать боль, помогать при родах, имела власть над лесом и горами. Но никогда не пыталась она овладеть высоким волшебством или воззвать к Великим Именам.
Много больше умела мать моя, хотя редко она пользовалась своей Силой. Ауфрика говорила, что большую часть этой Силы мать оставила там, на родине, когда бежала с отцом, но причину этого я так и не узнала.
Из ведьм Эсткарпа была моя мать, чародейка и по рождению, и по воспитанию. Ауфрика была ученицей рядом с ней. Но раз пришлось ей с чем-то расстаться, все былые силы свои в Высшем Халлаке использовать она не могла. Только раз, ради детей, осмелилась она призвать то, к чему обращалась раньше свободно. И дорого заплатила за это — своей жизнью.