Политикой занимались те, кто хотел играть в большие игры, а порядочные люди знали, что честным трудом богатства не наживешь. Нас учили приносить пользу, дескать, чем большего успеха добьемся мы, тем богаче станет общество. Ставь ель, трудись не покладая рук, будь порядочным, и тебя ждет процветание.
Вот почему я боялся отца – у него все было разложено по полочкам, ему не хватало снисходительности.
Потерпев неудачу на пятой лунке и виня в этом клюшку, отец забрался в карт.
– А если тучное пастбище меня не интересует?
– Почему бы тебе не выложить все начистоту?
Я замялся – так бывало, когда мне не хватало решительности говорить откровенно.
– Меня интересует вопрос защиты интересов простого человека.
– Это еще что за чертовщина?
– Это когда люди работают на пользу общества, не стремясь сделать кучу денег.
– Ты что, превратился в демократа? Наверное, слишком долго прожил в Вашингтоне.
– В Вашингтоне есть и республиканцы. Вообще-то их там больше, чем демократов.
До следующей лунки мы добрались в полном молчании.
Несмотря на то что отец всегда был умелым игроком, сейчас его коротким ударам не хватало точности. Я мешал ему сосредоточиться.
– Выходит, к мысли переустроить общество тебя подтолкнула смерть какого-то бродяги-алкоголика? Так? – спросил он, в очередной раз промахнувшись.
– Он не был алкоголиком. Он воевал во Вьетнаме.
В самом начале вьетнамской войны отец летал на “Б-52”.
На мгновение он смутился, но, не считая себя вправе отступать, перешел в контратаку:
– Один из этих, да?
Я промолчал. Мяч прокатился мимо от лунки, однако отец, похоже, потерял интерес к игре. Еще один неудачный удар, и мы направились в сторону дома.
– Я бы очень не хотел, чтобы ты поставил крест на блестящей карьере, сынок. Слишком много сил положено. Ведь осталось всего несколько лет до компаньонства.
– Может быть.
– Тебе нужно отдохнуть.
Все считали отдых лучшим лекарством для меня.
Вечером я предложил родителям поужинать в приличном ресторане. Сидя за столом, мы старательно избегали разговоров о Клер, о моей карьере и о том, как редко дедуля и бабуля видят внуков. Вспоминали старых друзей, перемывали косточки соседям. Я внимательно слушал последние городские новости, до которых мне не было никакого дела.
В пятницу, простившись с родителями, за четыре часа до отлета я отправился в аэропорт навстречу поджидавшему меня в Вашингтоне туманному будущему.
Квартира, конечно, оказалась пустой. На кухонном столе лежала записка. Следуя моему примеру, Клер без всяких объяснений укатила на два дня в Провиденс. Просила только позвонить ей.
Звонком я оторвал ее от семейного ужина. В течение пяти минут мы уверяли друг друга в собственном и родительском отличном самочувствии. Вернуться Клер обещала в воскресенье после обеда.
Положив трубку, я выпил чашку кофе, глядя на поток машин, ползущий за окном спальни по заснеженной Пи-стрит. Сугробы так и не растаяли.
Я подозревал, что Клер сейчас ведет тот же безрадостный разговор с родителями, что сутки назад состоялся у меня.
В том, как мы, не осознав всей правды, старались быть честными перед родственниками, было нечто странное и печальное, однако я ничуть не удивился. Ситуация измотала меня; твердо решил: в ближайшие дни, может, даже в воскресенье сесть вместе с Клер здесь, на кухне, и предложить высказаться до конца. Пора назвать вещи своими именами, поделиться взаимными страхами, пришло время признать, что каждый хочет жить сам по себе. Я знал, что Клер не против, мне лишь было неизвестно, сколь велико ее стремление к свободе.
Выстраивая в голове доводы и подбирая убедительные формулировки, я вышел прогуляться. На улице было холодно, резкие порывы ветра продували пальто насквозь. Я шел мимо приветливо светящихся окон, за которыми улыбчивые, счастливые люди сидели у домашних очагов. Это были настоящие семьи.
Передо мной лежала Эм-стрит, заполненная оживленной толпой тех, кому одиночество внушало больший страх, чем морозная ночь. Я видел забитые битком бары и кофейни; у дверей ресторанов топтались очереди.
Не обращая внимания на застывшие ноги, я замедлил шаг у широкого окна какого-то клуба. Гремела музыка, молодежь за столиками поднимала бокалы, кое-кто танцевал.
Впервые я почувствовал, что весна жизни ушла безвозвратно. В свои тридцать два года за последние семь лет я отдал работе столько сил и энергии, сколько большинству хватило бы лет на двадцать. Возраст, пусть не старческий, тяжело давил мне на плечи. Пора признать: университетская скамья далеко позади, и вот эта беззаботная девушка за стеклом уже никогда не захочет взглянуть на меня дважды.
Вновь поваливший снег напомнил мне, как я продрог. С купленным сандвичем в кармане я вернулся домой. Плеснул в стакан хорошую порцию виски, разжег в камине небольшой огонь и при едва разгонявших темноту отблесках пламени скромно поужинал. В душе разрасталась щемящая пустота.
В добрые старые времена, когда Клер случалось оставить меня на выходные, я без всяких угрызений совести проводил ночь в офисе. При мысли о работе думы мои потекли в ином направлении. Мой уход ничего не изменит в “Дрейк энд Суини”, фирма так и будет стоять неколебимо и гордо, опираясь на легионы молодых способных юристов, готовых в любое время дня и ночи защищать интересы своих клиентов. Мое отсутствие вряд ли даже заметят, а роскошный кабинет, где я сидел, обретет нового владельца через несколько минут после того, как за мной навсегда захлопнется дверь.
Телефонный звонок в десятом часу вернул меня из элегической дремы к реальности.
– Вы чем-нибудь заняты? – донесся из трубки громкий голос Мордехая Грина.
– М-м… в общем-то нет. А что?
– Холод стоит собачий, началась метель, и нам опять катастрофически не хватает людей. Не хотите пожертвовать несколькими часами?
– На что?
– На работу. У нас большая нужда в крепких парнях. Приюты заполнены до отказа, кухни не справляются. Требуются добровольные помощники.
– Не уверен, что у меня есть соответствующая квалификация.