Попутно мы с Мордехаем рассмотрели и вероятность предъявления иска по поводу смерти Мистера, также выселенного незаконно, однако его гибель предвидеть было невозможно. Взятие заложников и смерть от полицейской пули при их освобождении не считаются естественным ходом событий даже для человека, несправедливо ущемленного в гражданских правах. Сочувствия у жюри такой случай не вызовет.
“Дрейк энд Суини”, безусловно, потребует возврата досье. Судья может согласиться с требованием. Если я подчинюсь, то автоматически признаю свою вину. Это лишит меня лицензии. Кроме того, свидетельства, почерпнутые из украденного досье, потеряют юридическую силу, их нельзя будет предъявить на процессе.
Во вторник мы просмотрели окончательный вариант иска.
Мордехай еще раз поинтересовался, хочу ли я дать делу ход.
Ради того, чтобы не подвергать меня опасности, он готов был отказаться от процесса. У него была выработана целая стратегия. Мы идем на попятную, договариваемся с фирмой, она восстанавливает мое доброе имя, примерно год мы ждем, пока улягутся страсти, и вновь начинаем атаку, но уже с помощью приятеля Мордехая, живущего на другом конце города. План показался нам сырым, едва мы уточнили все детали, и был отвергнут.
Мордехай подписал исковое заявление. Мы тронулись в суд.
* * *
По дороге я перелистал документы. Страницы на глазах наливались свинцовой тяжестью.
Самый серьезный момент процесса – прения сторон.
Вызов в суд – сильнейшее оскорбление для “Дрейк энд Суини”, фирмы, чрезвычайно гордящейся незапятнанной репутацией, основанной на преданности интересам клиента, высочайшем профессионализме и конфиденциальности.
Знаю я этот гонор: мы, гениальные юристы, никогда не опускаемся до нарушения принципов справедливости. Знаю и о параноидальном страхе перед общественным мнением, который обусловлен чувством вины за безумно высокие гонорары. Вот откуда желание предстать людьми, полными искреннего участия к тем, кому в жизни не повезло.
Фирма не права, причем даже не подозревает насколько.
Брэйден Ченс наверняка сейчас молится в своем кабинете, чтобы судный день уже прошел.
Но и я не агнец Божий. Вероятно, есть шанс договориться с фирмой. Если им не воспользоваться, то очень скоро мистер Мордехай Грин будет иметь огромное удовольствие представить на рассмотрение весьма благожелательного Жюри дело о смерти семьи Лонти Бертон и просить у суда справедливой компенсации. А за кражу со взломом фирма с не меньшим наслаждением потребует для меня максимально сурового наказания – такого сурового, что и думать о нем не хочется.
Нет, дело Бертонов до суда не дойдет. Я не потерял навыка рассуждать как штатный сотрудник фирмы. Сама мысль предстать перед жюри присяжных приводит моих бывших коллег в священный трепет. Любой ценой они попробуют откупиться от публичного унижения.
* * *
Тим Клаузен, репортер “Вашингтон пост” и однокурсник Абрахама, ждал нас у дверей регистратуры суда. Пока Мордехай отсутствовал, передавая клерку оригинал иска, Тим прочитал копию, а затем забросал нас вопросами, на которые получил исчерпывающие ответы – не все для печати.
Трагедия семьи Бертон стремительно превращалась в самое яркое социальное и политическое событие в жизни округа за последнее время. Газеты и слухи перекладывали вину за случившееся с одной головы на другую. Власти, открещиваясь от обвинений, переругались между собой. Городской совет ополчился на мэра, тот обрушился на совет и конгресс в придачу. Правые в конгрессе бичевали мэра, совет и округ в целом.
История об истинных виновниках трагедии – шайке богатеньких юристов – произведет впечатление разорвавшейся бомбы. Клаузен, матерый журналист, дрожал от нетерпения ринуться в бой.
Засада, которую пресса готовила для “Дрейк энд Суини”, меня ничуть не беспокоила. Фирма сама установила правила игры, когда неделей раньше рассказала кому-то из репортерской братии о моем аресте. Перед глазами стояла картина, как Рафтер, простирая руки, убеждает сидящих в конференц-зале: да, необходимо немедленно оповестить прессу о его аресте, и хорошо бы отыскать в архивах фотографию преступника. Пусть сгорит со стыда. Пусть вернет досье!
Беседовать с Клаузеном мне было легко и просто.
Я подкатил к БАСН с опозданием на два часа.
Посетители терпеливо дожидались в коридоре. Кто-то дремал, кто-то шуршал газетой. Единственным недовольным оказался Эрни с ключами – у него был собственный график. Открыв дверь, он с кислой миной вручил мне список из тринадцати фамилий. Я сразу начал прием.
Поразительно, насколько быстро человек приспосабливается к обстоятельствам. Прошла неделя, а я уже не боялся получить пулю, не вспоминал о белизне своей кожи. Выслушав клиента, знал, что и как нужно делать. Даже внешне я изменился: недельная бородка, волосы по уши, неглаженые брюки цвета хаки, помятый блейзер, свободно болтающийся галстук. Кроссовки не разваливались, но были близки к этому. Не хватает очков в тонкой стальной оправе – с ними любой признает во мне юриста, работающего ради идеи, а не за презренный металл.
Клиентов, впрочем, мой вид не волновал. К списку прибавились четыре человека, и на протяжении последующих пяти часов я забыл о “Дрейк энд Суини”. Не вспоминал и о Клер – к моему стыду, это оказалось очень просто. Даже Гектор с поездкой в Чикаго вылетели из головы.
А вот отвязаться от Руби Саймон не выходило. Рассказ каждого клиента ассоциировался у меня с ее судьбой. Я не опасался за ее жизнь – на улице Руби как рыба в воде. Я гадал, что заставило ее убежать из уютного номера с телевизором и душем – неужели брошенный автомобиль?
Наркотик – единственно правильный ответ. Крэк манил ее, как магнит, и выйти из поля его притяжения для нее оказалось невозможным.
Но если мне не удалось продержать Руби в нормальной обстановке и трех ночей, то как же я сумею помочь ей избавиться от наркотиков?
Похоже, от меня здесь ничего не зависит.
* * *
Ближе к вечеру телефон нарушил монотонность рабочего дня. Дела привели Уорнера в Вашингтон. Он позвонил бы раньше, да не знал моего нового номера. Теперь знает.
Где бы нам поужинать? Платит, разумеется, он. Приятель рассказывал ему о новом ресторане – “Дэнни Ос”. Еда фантастическая!