– Великолепно, – покачал головой брат Анри. – Не знаю, какой ты монах, но трубадур отменный!
– Благодарю вас, мессен, – ответил Гаусельм, утоляющий жажду вином из кружки. – Мне продолжать?
– Конечно!
Струны вновь зазвенели. Монах запел:
Хоть это и звучит не внове,
Претит мне поза в пустослове,
Спесь тех, кто как бы жаждет крови,
И кляча об одной подкове;
И, Бог свидетель, мне претит
Восторженность юнца, чей щит
Нетронут, девственно блестит,
И то, что капеллан небрит,
И тот, кто, злобствуя, острит [34] .
Злые и едкие строки словно сами вползали в сердце, заставляли запоминать себя. А трубадур изощрялся, изыскивая все новые и новые предметы для собственного отвращения:
Претит мне долгая настройка
Виол, и краткая попойка,
И поп, кощунствующий бойко,
И шлюхи одряхлевшей стойка;
Как свят Далмаций, гнусен тот,
По мне, кто вздор в гостях несет;
Претит мне спешка в гололед,
Конь в латах, пущенный в намет,
И в кости игроков расчет.
После этой строфы слушатели оживились. Послышался смех. А монах все продолжал петь:
Но чем я полностью задрочен,
Что, в дом войдя, насквозь промочен
Дождем, узнал, что корм был сочен
Коню, но весь свиньей проглочен;
Вконец же душу извело
С ослабшим ленчиком седло,
Без дырки пряжка и трепло,
Чьи речи сеют только зло,
Чьим гостем быть мне повезло!
Повисла напряженная тишина.
– Я полагаю, монах, что песня написана не специально к этому случаю? – спросил брат Анри, улыбаясь.
– Увы, нет! – дерзко ответил Гаусельм. – Про тамплиеров я придумал бы что-нибудь другое! Про вас входит немало гнусных слухов, но в болтливости и злоречии Орден Храма не смел обвинять никто!
– А в чем же нас обвиняют?
– Кто я такой, чтобы хулить людей, оказавших мне благодеяние? – монах хитро улыбнулся. – Я лучше расскажу небольшую историю. Один клирик сказал блаженной памяти королю Ричарду [35] : государь, три ваших дочери помешают вам достичь престола Божия, гордость, сладострастие и корыстолюбие. Король же рассмеялся и ответил: я уже выдал их замуж, первую – за тамплиеров, вторую…
– … за черных монахов, а третью – за белых монахов, – завершил фразу брат Анри. – Ты прав в том, что некоторые наши братья возгордились, но и твои небезгрешны. Но оставим эту тему, и не станет она нашим Жизором [36] . Выпей еще вина и расскажи, отчего такой прекрасный певец, как ты, пошел в монастырь? Несчастная любовь?
– Увы, все не так романтично! – ответил Гаусельм, вытирая рот рукавом. – Славы и известности я добился при дворе маркиза Бонифачио Монферратского. Пока я жил под его покровительством, я не ведал нужды, и мог писать язвительные песни против других сеньоров! Но маркиз решил послужить делу Христа [37] , и завоевал себе земли в Латинской империи! Пришлось мне искать нового покровителя. Но сеньоры, обиженные моими насмешками, гнали меня прочь, а что толку петь перед простолюдинами? Вот я и вынужден был скрыться в монастыре!
– Где не усидел! – вступил в разговор Робер.
– Это точно, о язвительнейший среди юношей, – Гаусельм усмехнулся, в глазах его плясало веселье, – скажите мне свое имя, чтобы я мог поминать его в молитвах!
Робер смутился под насмешливым взглядом трубадура. Он не знал что ответить, и вопросительно посмотрел на старшего собрата по Ордену. Тот загадочно улыбался и молчал.
– Нет, поступим по-другому! – неожиданно воскликнул монах. – Сделаем из этого развлечение! Вы опишете мне свой герб, а я узнаю, из какого вы рода!
– Рыцарь, вступая в Орден, отказывается от своего герба ради алого креста, – покачал головой брат Анри, – но я думаю, не будет большого греха, если мы развлечемся блазонированием [38] .
– Хорошо! – Робер с вызовом взглянул в темные глаза монаха. – Угадывай! На алом поле два золотых пояса.
– В этом нет ничего сложного, – Гаусельм изобразил на лютне нечто торжественное. – Этот герб знает любой, читавший Бенуа де Сент-Мора [39] ! Это герб рода де Сент-Сов. И судя по тому, что старый барон умер два года назад, и старший сын наследовал ему, то вы – младший сын, Робер!
– Все верно! – молодому рыцарю осталось только развести руками.
– И что же толкнуло вас вступить в Орден? Отсутствие наследства? – Гаусельм был любопытен, как всякий трубадур.
– Нет, – Робер улыбнулся. – Брат готов был выделить мне фьеф. Но у нас до сих пор поют о подвигах Тафура [40] и Готфрида Бульонского!
Трубадур улыбнулся.
– Попробуй со мной, – вступил в разговор брат Анри, глаза его горели, а на лице был написан азарт. – На серебряном поле три лазурных льва!
– О, это сложный герб, клянусь Святым Марциалом! – монах задумался. – Ни на одном из турниров, которые мне довелось посетить, сопровождая своего покровителя, я никогда не сталкивался с подобным!
– И неудивительно, – брат Анри покачал головой, губы его сложились в горькую усмешку. – Тем, кто живет в замке, над которым веет такое знамя, не до турниров! Зачем они, если есть г лучшее развлечение – война!
– Значит – Овернь, – Гаусель отхлебнул вина. – Где еще любят войну больше, чем турниры? Род де Лапалисс?
– Верно, – покачал головой брат Анри. – Мой двоюродный брат владеет замком и носит титул, если еще не сложил голову в очередной сваре! А меня ты видеть на турнирах не мог, поскольку я ушел в Орден задолго до того, как кто-то узнал о трубадуре Гаусельме Файдите!
– И когда же это случилось? – поинтересовался монах.
– Давно, – неохотно ответил рыцарь. – После того, как на моей родине были перебиты наглые мятежные вилланы, назвавшие себя Войском Мира [41] . Два года толпы их ходили по всей Оверни, истребляя разбойников и всех тех, кого они объявляли разбойниками. Клянусь святым Отремуаном, земля была залита кровью. В той войне погиб мой дед. Двоюродный брат при поддержке графа захватил фьеф. Мне оставалось только бежать, как можно дальше. И с тех пор я служу Ордену, и только Ордену!