Наконец настало для Аркана время выписки. В этот день он, как положено, не притронулся к еде — пища нужнее тем, кто остается, и забрал у сокамерников самые дряные шмотки. Ворчали на выходе менты:
— Не может быть, чтобы ты сидел почти голяком, подох бы.
— Так вот и сидел, граждане начальники, — отвечал им Андрон и радовался внутренне, что шмотки его сейчас согревают сокамерников. — Не дали больше ничего, говорят — не положено.
На выходе его уже ждали, свои, семейники. Не хрен собачий, не Маньку раком — человек из трюма вывалился, как с того света. Шатаясь, жмурясь от солнечных лучей — обезжиренный, в сплошном телесном холоде, промерзший до костей.
— Живой, браток? Ну и ладно, — улыбнулись семейники, поддержали Андрона и, дружески похлопывая, проводили в барак. А там его уже ждали вскипяченные чайники и баня — пол со стоком. Еще — мочалка, мыло, не хозяйственно — банное, таз из лампового отражателя и махровое полотенце, домашнее, не зоновское, какими петухи фуфло подтирают. Не Сандуны конечно и не термы, но все равно Ташкент, горячая вода, неописуемое наслаждение. Вымывшись, Андрон оделся — лучшее китайское белье, брюки с ремнем, пробитые и прокаленные сапоги. Все новехонькое, с иголочки, как и положено прибывшему из трюма. А вот сам себя он чувствовал поношенным, потасканным, будто постаревшим лет на двадцать пять. Лицо в осколке зеркала, когда брился, как у живого мертвеца. Ну менты, падлы, суки, бляди!
А между тем стол уже был готов. Семейники сидели в хорошей, не рабочей, одежде, дымилась эмалированная кружка с чифирем и ждала круга. Андрона ждала — ему был положен самый смак, цимес, первый глоток. На столе сало с чесноком и луком, конфеты, халва. На лицах семейников читались радость, дружеско участие и неприкрытая ненависть. Ко всему лагерному, совдеповскому, коммунистическому.
— Я бы всех ментов, и простых, и цветных (т. е. обыкновенных и работников системы ИТУ) к стенке. К кремлевской. И длинными очередями, очередями, очередями, — выразил вслух общее мнение пятый Андроновский семейник, матерый белорусский хулиган Вася Панин. — Из шмайсера.
Да, коммунистов Вася не любил, это у него наследственное, в генах. Дед его служил старшим полицаем, отец был сыном полка в антипартизаско й «смоленской службе порядка» (одно из подразделений РОА), а сам Вася еще в детстве стал известен тем, что на местом кладбище возлагал цветы на могилы воинов РОА, при советской власти естественно превращенных в помойку. Однако это, как говорится, были цветочки. Окрепнув и возмужав, он нашел на чердаке дедовскую форму. Шмайсер с боекомплектом, каску отца да и отправился в рейд по окрестным хуторам.
— Эй, матка! Шнапс давай! Млеко, яйка, сало!
Давали с радостью — ой, Ясь, гляди, наши пришли!
А брали Васю с размахом, масштабно, оцепив брянский лес. Однако, изловив, спустили дело на тормозах — никакой политики, вульгарное хулиганство. Проистекающее из вопиющей бытовой несознательности. В обществе победившего социализма для чего либо политических подоплек нет. Только мир, труд, май.
А между тем кружка с чифирем прошлась по кругу, лица у семейников просветлели и полилась неспешная беседа. Говорят, скоро амнистия, Плишкинскую зону уже закрывают — казармы обнесли локалкой, ясное дело — готовят для другого режима. В Новосибирской крытке теперь лафа для сеансов: новая дубачка-надзирательница Олечка Золотые Крайки в ночную смену показывает свою скважину в кормушку. Да, да. А паханам даже разрешается мацать. А в нашей зоне объявились муравьи. Хорошая примета, это значит, ее тоже скоро снесут, ликвидируют, мураши прибыли перерабатывать ее в труху. И вообще муравьи молодцы, организованные, любят порядок, ходят строем. Внешне их жизнь похожа на зэковскую, только она справедливая и правильная. Еще их хорошо хавать, как витаминную добавку, сушить и крошить на раны, использовать при зубной боли. Очень полезные насекомые, не то что мокрицы, гадкие, скользкие, словно лысый хер с прищуром, начальник режимной части Ванюков. Гандон штопанный в погонах. Разговоры, разговоры, треп до самой ночи. Наконец Андрон провалился, словно в сказку детства, в чистую зэковскую постель. А приснились ему реалии жизни — холод, серость бетонной шубы и петух-педераст, мокрой курицей устроившийся на параше.
На следующий день Андрона вызвал капитан Козлов — все такой же ласковый, улыбающийся, правда чаем больше не поил.
— Ну что, Лапин, как тебе в ШИЗО? — неброжно так спросил, как бы между делом, и, важно закурив, выпустил сизый дым сквозь ноздри. — Тошно небось?
— Отчего же, гражданин начальник, — в тон ему ответил Андрон и тоже улыбнулся, очень даже ласково. — Не суетно, тихо, можно подумать о смысле жизни. Обстановка располагающая.
А в гробу он видел всех этих граждан начальников — педерасты гнойные, и место их у параши.
— А, значит, располагающее, — Козлов, вдруг дернувшись, задавил улыбку, и блеклые глаза его стали бешеными. — Ну так я тебе в следующий раз устрою обстановочку… Запрессую по самое некуда… И проведешь ты, Лапин, остаток срока в углу педерастов. У параши. Петухом. Стоит только слух пустить, где служил срочную. — Спокойно так сказал, уверенно, чувствовалось, что не шутит.
— Это ты надумал, когда мы хромали вместе? — Андрон, хотя внутри все екнуло, не подал вида и улыбнулся еще шире. — Помнишь, Козлов, Пери — Васкелово?
— Я все помню, Лапин, у меня память отличная. — тот воткнул окурок в пепельницу, выдохнул дым и сделал повелительный жест. — Только времена меняются. Или будешь у меня на связи, или щемить тебя буду до упада. Думай до завтра. И дрочи жопу кактусом.
Ишь ты, словно ротный старлей Сотников заговорил.
— До свидания, гражданин начальник, — Андрон, скаля зубы, вышел, а когда дверь закрыл, улыбаться перестал. Хреновая ситуация. Узнают зэки, что в ментах ходил — запомоют в пидеры, это уж как пить дать. Им ведь все равно, что не по своей охоте. От всех не отмашешься — достанут. Ну и сука же Козлов. Вот они друзья-однополчане, вот она, боевая дружба. Нет уж, лучше друзья детства. И Андрон, особо не раздумывая, предстал пред мутны очи Пуделя-Матачинского. Тот был не в духе — уже недели две, как дембельнулся его любимая жена, педераст Султан Задэ. Были конечно и другие, но все не то, не то. Вчера истосковавшегося Пуделя инстинкты занесли на свиноферму, к хрюшкам. Естественно, для такого гостя выбрали первую красавицу, йоркширку-медалистку Майку — подмыли ее, надушили, присобачили на розовую спинку ядреную развертку из плейбоя. Ужасно соблазнительно, мечта поэта. Однако Матачинский остался недоволен — сплошная физиология, голимый секс, нет живого человеческого общения. И сейчас, развалившись на шконке, он сварливо воззрился на Андрона.
— Что это приклеился к тебе новый кум? То чайковский поит, то в ШИЗО бросает… Фалует? Может, знает что? Или знакомы?
Ох, верно говорят, что у воров везде глаза и уши.
— Знакомы, — коротко вздохнул Андрон и пошел вабанк, честно, как на духу, рассказал про все, и про СМЧМ, и про Козлова, и про то, как канали как-то вдвоем, не по тундре, от Пери к Васкелово.