* * *
В церкви пахло весной, воском и ладаном. Огоньки свечей завораживали, люди казались тёмными силуэтами, донными рыбинами в прозрачной холодной воде – каждый сам по себе, каждый наедине с собой.
Ким долго, вопросительно разглядывал светлые лица под золотыми нимбами. Неумело перекрестился; стоявшая рядом старушка заворчала с осуждением. Не дослушав её инструкций, Ким тронул Пандема за рукав и двинулся к выходу; заскорузлые ладони нищих протянулись, как листья. Ким выгреб мелочь из кармана и положил по монетке на каждую ладонь.
Под солнцем было почти жарко. Всюду, где только имелась свободная от асфальта земля, зеленели ростки и стебли, и первый одуванчик – на безопасной короткой ножке, но вызывающе-жёлтый – выглядывал из-под церковной ограды.
– Скажи, – начал Ким. – Скажи… столько народу во всём мире надеются и ждут… Почему ты явился ко мне? Который не ждал? Которому тебя не надо?
– Они ждут не меня, – тихо отозвался Пандем. – Это было бы нечестно.
* * *
«…Итак, я собеседник. И единственная причина, по которой я стану вмешиваться в мозг напрямую – психическое расстройство, не поддающееся иной коррекции».
Ким сидел в вагоне метро, в самом углу. В тёмных стёклах отражались люди, читающие, дремлющие, глазеющие по сторонам, висящие на брусьях поручней либо вольготно развалившиеся на дерматиновых диванах; напротив Кима сидела пухлая растрёпанная блондинка, увлечённая пухлой растрёпанной книгой, и в окне за её спиной Ким мог видеть собственное лицо. Стекло было кривое, а потому глаза и лоб Кима казались гротескно-огромными, как в страшном мультфильме.
«Хорошо. Что будет с теми, кем забиты тюрьмы и колонии? Как ты видишь их будущее – тех, кто был осуждён на пожизненное, допустим, заключение? За убийства, поджоги, изнасилования? Где им место в твоём мире?
«Там же, где и всем. Наказанием им будет раскаяние, и уверяю тебя, оно гораздо более действенно, нежели тюрьма».
«Ты наивный! Господи, ты с такой властью – такой наивный!»
Ким видел в зеркале тёмного окна, как шевелятся его губы и как нервно блестят глаза. Как сухая старушка, сидящая рядом и тоже отражённая стеклом, раз и другой на него косится.
«Ты не веришь в совесть?»
«А кто будет совестью? Ты? Жужжание пчёлки в большой бритой голове: убивать нехорошо? Как тебе не стыдно? Так?»
«Нет, Ким… Ты забываешь, что я – это каждый из них. Я вижу их изнутри. Каждое колебание, каждое хотение и каждый страх. Каждая минута памяти. Мир, который они видят не так, как ты. Их мир иерархичен, и для начала я просто займу верхнюю ступеньку. А потом… Кое-кому мне удастся вправить вывихнутое представление о жизни, прочих сделаю по крайней мере безопасными для окружающих».
«Только словом?»
«Я собеседник».
«А если они откажутся слушать тебя?»
«Я сумею договориться. Напугаю, подкуплю. Всем им что-нибудь нужно».
Поезд затормозил – стоящие пассажиры качнулись вперёд, как лес под порывом ветра. Сидевшая напротив блондинка, будто внезапно проснувшись, вложила в книгу палец вместо закладки и поспешила к выходу; на её место опустился нетрезвый старикашка лет сорока, одутловатый, с «очками» серой кожи вокруг воспалённых глаз. На его брезентовой куртке, когда-то светлой, имелась надпись «Boss».
«А что скажут родственники жертв? Когда увидят убийц, ненаказанных, преспокойно разгуливающих среди людей?»
«С родственниками у меня будет совершенно отдельный разговор… Видишь ли, вот ты видишь людей категориями, группами: «родственники», «пациенты», «пассажиры»… Я вижу каждого в отдельности. Только человек. Этикетки не имеют значения… Поэтому не будет законов. Закон уравнивает».
Сидящая рядом старушка разглядывала теперь пьяного на сиденье напротив; что-то глубоко личное было в её взгляде.
«Как с этим?»
«Просто. Он будет пить – будто воду. И с тем же результатом. И никогда не опьянеет – ни от чего».
«Всё вино на свете превратится в воду?!»
«Нет, вино останется вином… Но воздействовать будет на каждого человека по-разному. Весёлая эйфория – да, будет. Мертвецкое опьянение – нет. Мозг, характер, печень, воля пьющего человека останутся в сохранности».
Поезд притормозил. Остановился посреди тоннеля. В вагоне было очень тихо – напряжённая, неестественная тишина.
«Пандем? Что там?»
«Предыдущий поезд отстаёт от графика».
«Ты можешь подтолкнуть его?»
«Ты считаешь, надо?»
Поезд зашипел, как большая змея. Тронулся.
«Это ты?»
«Нет, он сам».
«Где границы твоего вмешательства?»
«Они же не врыты в землю, как забор. Зависят от обстоятельств».
«А если кто-то попытается убить? Как остановишь?»
«Словом. Я собеседник».
«А если не выйдет?»
«Сумею остановить иначе».
«Как?»
«Например, он поскользнётся и упадёт».
«Это поддавки. Он же не может всё время поскальзываться…»
«Огнестрельное оружие придёт в негодность… всё, везде и всюду. А тех, кто лезет с ножом к чужому горлу, придётся слегка урезонить… ты не против?»
«Естественная агрессия… кастрировать общество, подменить живое – куклами…»
«Никто никого не лишает естественной агрессии. Грызитесь, пожалуйста, но только без членовредительства. Никаких смертей на ринге».
За окнами была уже новая станция. Рядом с нетрезвым гражданином уселся крупный школьник, такой широкоплечий, что гражданин, обиженно щерясь, задвинулся в угол сидения.
«Посмотри на этого мальчика, Ким. Он умеет совсем не думать. Вернее, он думает только о том, что видит, да ещё иногда о женщинах, которые будут скоро все его. Это несчастное, вдавленное в землю создание, а ведь теперь у него есть будущее…»
«Теперь это будет счастливое, воспарившее в небо создание?»
«А он хороший мальчик, не подлый. У него будет, как и у тебя, любимая работа, любимая жена… Он не виноват, что в роду у него вереница алкоголиков, что детство его прошло под крики и окрики на грязном дворе, в стылом доме и плохой школе… он такой же, как ты. Я дам ему шанс».
– Это по поводу Лерки, – голос сестры Александры был несколько напряжён. – Я знаю, ты ещё в отпуске, у тебя есть время.
– Я приеду через час, – сказал Ким.
…Итак, Лерка. Под сенью сестры Александры, которая вечно попадала в какие-то передряги, заставляя родителей волноваться и гордиться попеременно, смирная Валерия казалась почти невидимкой, надёжной и тихой, молчаливой до скрытности. Ни один претендент (а яркая красота сестёр бросала парней к ногам не только Александры) не был достаточно хорош для неё. Она отваживала их вежливо, но непреклонно; учёба и книжки занимали всё её свободное время, а ещё она любила гонять на велосипеде – до того самого дня, пока не сочла вдруг, что это неприлично. Она писала стихи – правда, их не видел ни один человек, включая мать и сестру, и сам Ким обнаружил это совершенно случайно – из сумки сестры вывалилась толстая тетрадь, он поднял её, и, прежде чем закрыть, механически прочитал несколько строчек; Лерка взяла тетрадь у него из рук, не вырвала, а именно взяла, но в этом повелительном жесте было такое возмущение, что Ким не решился расспрашивать.