– Не думаю, чтобы нельзя, – негромко ответил Каманин.
– А Пандем что говорит? – Борис Григорьевич осторожно отогнул жестяную крышку с острыми, как щучьи зубы, краями.
– А вы спросите, – отозвался Каманин ещё тише.
Борис Григорьевич вздохнул:
– Не люблю я с ним разговаривать, Ким… как тебя по батюшке?
– Просто Ким.
– Так вот, просто Ким, не могу я с ним… вроде как с собой говорю. Но сам себе такого ведь не наплету, если не сумасшедший. Нет-нет да и подумаю: всё, старый дурак, допрыгался, шиза пришла… Вот так. Плохо мне с ним говорить, просто-Ким. Вроде как в зеркало смотреть с большого бодуна. И противно, и страшно. Умом понимаешь: вот все здоровые, как лошади, и живут по сто лет, даже те, кому помереть бы стоило. Вот невестка моя на базаре стояла с утра до ночи, а тут вдруг вспомнила, что она вроде как на химика училась… И ещё хорошо – бюрократии нет никакой, я же её печёнками ненавидел, эту заразу. Бюрократию, в смысле, а не невестку. А теперь ни одной бумажки: нужно тебе что-то, так сразу и получаешь… Так что умом я, пожалуй, очень даже за Пандема. Людям надо, чтобы за ними приглядывали. Не всем, конечно… Мне вот не надо. Да и страшно… против лома нет приёма, как говорится. Вот он велит не убивать. И никто не убивает. А сказал бы – убивайте? А сказал бы – постройте мне идола и на колешках перед ним ползайте? А сказал бы – принесите мне в жертву сына там, или дочь?
– Ну вы же ни от кого не требуете жертв, – тихо сказал Каманин. – Почему вы думаете, что Пандем глупее или злее вас?
Борис Григорьевич потёр седеющие усы:
– Себя-то я хорошо знаю. А кроме того… Таких как я миллиарды гуляют, вот сбреду я, предположим, с ума, так живо мозги вправят или там запрут. А он другое дело. Слишком большая власть, и некому остановить…
– Я тоже этого боялся, – подумав, пробормотал Каманин.
– А теперь? Теперь перестал бояться?
– Он мой друг, – Каманин вдруг улыбнулся. – Друг может сомневаться, может быть неправым…
Борис Григорьевич разложил кильку на ломтики хлеба – получились бутерброды. Заварил чай. Пододвинул к Каманину фарфоровую сахарницу с одной отбитой ручкой:
– Это опасное, дружочек Ким, заблуждение. Подружился огонь с еловой веточкой…
– Я ведь тоже не вчера родился, – Каманин вдруг стал упрямым, очень упрямым. – Кое-как могу отличить брехню от правды… Кроме того, Пандем меня когда-то вытащил из очень скверной… переделки. Тогда, когда смерть ещё была.
Борис Григорьевич улыбнулся. Какая чудная оговорка; этому юнцу кажется, что от бессмертен. Как будто смерть в девяносто или даже сто лет – не смерть вовсе…
– …Да я, собственно, не говорю, что Пандем брешет, боже меня упаси… Может, он действительно нас всех возлюбил. С чего возлюбил, с какой такой радости – другой вопрос… Знаю, что ты мне скажешь, устроитель будущего. Скажешь, что я в депрессии, потому что потерял работу. Потому что все мои годы, потраченные на то, чтобы научиться тому, что я умел, весь мой опыт, всё, чего я стоил как врач… всё пошло псу под хвост. Что я больше не уважаемый человек, которого днём и ночью, в любую погоду на мотоцикл – и к больному. Грыжи, роды, пневмонии, палец косилкой отрезало – все ко мне… Тебе не понять, сынок. Даже твоя клиника Попова… Там своё. А деревенский врач – это статус, дружок. Это да… Так вот теперь я никто. Эти вот руки, – Борис Григорьевич смотрел на свои ладони, на толстые сильные пальцы с грязными ногтями, – эти руки… я был хороший врач, сынка, вот не вру. Очень хороший. А теперь всё. Садиться за парту рядом с молокососами, начинать с нуля – не могу, не хочу, нет сил. Поэтому, мол, ною, поэтому жалуюсь, поэтому ищу во всём подвоха и не разговариваю с Пандемом. Вот что ты мне скажешь. И добавишь, что ты пришёл ко мне, глупому старику, на помощь, откроешь глаза, протянешь руку, найдёшь мне занятие… Так?
– Нет, – сказал Каманин. – Нет… Понимаете, Борис Григорьевич. Если бы Пандем был таким, как вы о нём думаете – вы давно были бы самым счастливым человеком на земле.
Сделалось тихо. Хозяин и гость смотрели друг на друга.
– То есть? – спросил наконец хозяин.
– Он может изменить наше сознание незаметно для нас, – сказал Каманин. – Постоянное счастье. Из ничего. Для всех. Спокойствие, свобода, никакого сожаления, никаких сомнений, никакого страха…
– Боже мой, – сказал Борис Григорьевич. Приподнялся было на скамейке и снова сел, рука привычно потянулась к груди, где давно уже не болело сердце. – Это… угроза?
– Нет, – тихо сказал Каманин. – Это довод.
…Было почти темно, когда они взялись разделывать щуку под большим фонарём на крыльце. Видно, что хирург, думал Борис Григорьевич, глядя на Каманинские руки.
Сбежались соседские коты. Пират побрёхивал на них без рвения. Коты не боялись.
Прогорали сосновые угли в яме.
– Он растерян, – говорил Каманин. – Ему трудно. Потому что лени, трусости, жадности много тысячелетий, а Пандем – молод. Он не всемогущ, но он растёт во всемогущество, чтобы никогда его не достигнуть. Знаете, как функция, которая стремится к бесконечности… А сейчас ему трудно, потому что первая эйфория прошла, остались миллионы людей, потерявших профессию, остались тысячи властолюбцев, у которых отобрали власть, а у кого-то – и смысл жизни… Толпы суицидников на крышах, хотят покончить с собой, а Пандем не даёт, и они его проклинают… Я говорил с одним таким. Вчера.
– А вы, значит, что-то вроде «Скорой помощи», – пробормотал Борис Григорьевич, складывая в кастрюльку щучьи печень и плавники.
– Да, я нашёл себе работу, – помолчав, сказал Каманин. – Не много-то славы… А на свете так много тупых сволочей, не ценящих ничего, кроме собственного брюха да полового органа… Пандем уговаривает, убеждает, подкупает, кого-то заставляет… И будет дальше убеждать, уговаривать, подкупать, кого-то заставлять… Хотя мог бы просто сказать: работайте, ребята, любите друг друга и будьте счастливы. И любили бы, и были бы счастливы… Понимаете, о чём я?
Каманин повернул голову, и при свете качающегося фонаря Борис Григорьевич увидел, как блестят у наго глаза.
Под забором коты молча дрались за рыбьи потроха.
– Неужели мы с вами не договоримся? – Каманин вытер мокрый лоб тыльной стороной ладони, но лаковое пятнышко щучьей крови всё равно осталось. – Неужели нам с вами не интересно увидеть звёзды… Счастливых людей, любящих свою работу… Мир, где люди живут как люди, а не как черви в грязи и кровище… Неужели ради этого мы не готовы жертвовать ничем, вообще ничем?
Борис Григорьевич взял кувшин с водой и долго, долго лил ему на руки.
К своим пятнадцати годам Зоя Антонова была хорошо воспитана. Она не облизывала пальцы за столом, не перебивала старших и не разговаривала с Пандемом в общественных местах; последнее правило ещё не было внесено в учебники хорошего тона, но Зоина мама считала, что привселюдно говорить с Пандемом всё равно, что выходить на улицу в пижаме.