«Одного достаточно. Я живу в каждом человеке. Один среди космоса – и я с ним…»
– А если на Земле останется один человек, единственный – ты уцелеешь?
«Да».
– А если никого не будет? Ни одного человека? Допустим, что связь, техника, компьютерная сеть – всё сохранилось… Ты не создашь себе новое человечество?
«Нет, Ким. Если отрубить тебе руки и ноги, содрать кожу, выколоть глаза… ты всё равно сможешь жить. Некоторое время. Я – нет. Мир, лишённый человека, не представляет для меня интереса… Это не великая тайна. Я знаю людей, которые с угрызениями совести, но из благих побуждений прихлопнули бы человечество, чтобы дать ему второй шанс. Чтобы жизнь и разум зародились снова. И они сделали бы это, если бы могли, уверяю тебя».
* * *
…Стал охоч до воспоминаний, будто старик.
Они с Ариной поженились в сентябре. Это была правильная, до оскомы традиционная свадьба. С фатой, куклой на машине, со всеми родственниками, караваем, шампанским и даже выкрадыванием невесты; Арина рассказывала потом, как ей было смешно и неловко, когда какие-то Костины приятели тащили её по лестнице, будто бревно – сопя, кряхтя и ежеминутно оступаясь. Оставшись наконец наедине, молодые супруги нежно обнялись – и заснули как убитые, так их вымотал весь этот долгий, бестолковый свадебный ритуал…
На второй же день после свадьбы Ким понял, что завоевание не закончилось. Что он всё ещё карабкается на стену крепости, и что тяжёлая работа, в условия которой входит и смола, время от времени проливающаяся на голову, – работа эта в радость.
Их первые годы были очень хороши. Возвращаясь домой после особенно трудного дня, Ким ещё во дворе, ещё на лестничной площадке получал будто инъекцию тёплого весёлого ожидания, и за секунду до того, как дверь откроется, уже бывал счастлив не резким праздничным, а каким-то нежным, по-хорошему будничным счастьем.
Он помнил, как открывали первое Аринино профессиональное панно – во Дворце Школьников. Как сдёрнули ткань, представляя нескольким десяткам зрителей обычную «школьную» композицию – мальчиков и девочек, которые читают, танцуют, гуляют и рисуют на асфальте; Ким видел эти фигурки раньше, по отдельности – фрагменты кустов и деревьев, облаков и ботинок, косичек, кисточек и лиц. Сведённые вместе, они не произвели на него впечатления: слишком уж традиционной была картинка. Арина покосилась на него и ничего не спросила. Её поздравляли; в кабинете директора накрыт был небольшой фуршет. Арина, казавшаяся всё более мрачной, оставила пирующих уже через полчаса. Все обиделись.
Они пешком шли через парк, и большая белка – частью рыжая, частью серая – перебежала им дорогу то ли просто так, то ли в ожидании кормёжки. Тебе не понравилось, сказала Арина с вызовом. Я ничего в этом не понимаю, примирительно отозвался Ким. Не понимаешь, подтвердила Арина, и никогда не понимал. Ким промолчал, слегка уязвлённый.
Целую неделю призрак этого злосчастного панно стоял между ними. Целую неделю керамические мальчики и нарисованные девочки с книгами, горнами и воздушными змеями лезли в супружескую постель.
На седьмой день размолвки Ким зашёл во Дворец Школьников. Технички косились на него с подозрением; он поднялся на третий этаж, остановился перед злосчастным панно и смотрел на него, наверное, минут сорок.
Он заметил, что взгляд его, однажды попав на одухотворённое лицо мальчика с книгой, сам собой переплывает на синий треугольник неба за его спиной, и двигается дальше, как в кино, открывая новые «кадры». Застывший фильм, вот что пряталось в обожжённой глине; у каждого персонажа был собственный характер, собственная жизнь и собственная логика, более того – Ким, всматриваясь, узнавал знакомые лица. А мальчик с воздушным змеем, самый динамичный, самый тёплый персонаж Арининого панно был похож на него, на Кима, и сходство казалось таким очевидным, что неясно было, где были Кимовы глаза на той «презентации»…
Он купил большой букет тёмно-красных роз. Он ещё стоял на пороге, а она уже всё поняла…
Они жили тогда в маленькой квартирке на окраине города, неподалёку от клиники – и сейчас, оказываясь в тех местах (хотя за эти десять лет всё изменилось почти до неузнаваемости, их бывшего дома нет, на его месте совсем другой, кругом же вместо гаражей и стоянок леса и парки, мимо проходит автострада) Ким ощущал будто тень той нежности. Той прежней замечательной жизни…
* * *
«…Жить общинами, замкнутыми и разомкнутыми, жить среди людей, чьи интересы и ценности будут схожи с их собственными. «Вертикальные» общества рядом с «горизонтальными». Традиционные и экспериментальные. Промискуитет и патриархальная семья – выбирай согласно склонностям и темпераменту. Независимость? Пожалуйста. Соревнование, борьба за место в иерархии? Сколько угодно. Человек не обязан жить там, где родился, и так, как жили его родители. Сообщество как тропический лес, где для самых разных видов находятся экологические ниши… Душевная экология, социальная экология – и вот когда баланс будет поддерживаться без прямого моего вмешательства, я сочту, что можно переходить на следующую ступень…»
* * *
…А, собственно, что изменилось?
Они виделись каждый день. Арина всегда знала, когда он вернётся, и выходила навстречу; если дети были дома – выбегали и они.
Она давно забыла, что такое депрессия. Оживлённая, с блестящими глазами, с рыжеватой косой, как у девчонки, она казалась студенткой, сбежавшей с лекции на свидание:
– Кимка! Ну, здравствуй!
Она выставляла на стол его любимую еду в натурпластовых тарелках – синтезированную (но Ким теперь и не смог бы есть натуральную, ни в какое сравнение не идёт), садилась рядом и выслушивала новости. Рассказывала, как дела на работе и что за успехи у детей; разве не так должна выглядеть идеальная семья?
Она сидела за столом напротив, или на полу, подобрав по-турецки ноги, или в кресле, если зимой; она говорила с Кимом – и одновременно с кем-то ещё. Ким видел это в её рассеянных глазах.
Он очень долго не придавал этому значение. Только когда она стала обрывать фразу посередине, прислушиваться к внутреннему голосу, смеяться невпопад, забывать, о чём идёт речь – тогда Ким попытался возмутиться:
– Ариш, у тебя ведь был целый день, чтобы болтать с Паном! Я же не слышу, о чём вы говорите!
«Извини».
– Извини, – сказали они почти одновременно.
«Это Аринкина вредная привычка, давай, я в таких случаях буду транслировать на тебя, чтобы ты слышал…»
– Нет, – отказался Ким. – Поговорить втроём мы успеем… В конце концов, это моя жена, а не твоя!
Все засмеялись его удачной шутке.
Прежде, когда Арина была удручена чем-то или напугана, Ким был единственным человеком, умевшим правильно её утешить. Он знал её – понимал – как никто на свете. Наверное, только при этом условии живущих вместе людей можно назвать семьёй; все прочие случаи (включая и страстную любовь), под это условие не подпадющие, есть ни что иное как модель песочного домика. Арина знала, что Ким понимает её лучше всех на свете. И Ким знал. И это знание давало ему повод даже для гордости…