Я припадаю к полу и проворачиваюсь вокруг своей оси, как жернов, — подсекаю того, что был за спиной. Один из тех, что у двери, вскидывает руку с разрядником — слишком медленно. Разрядник улетает в угол. Орет продавщица — именно орет: для нее происходящее выглядит дико, кошмарно, будто я превратилась в смерч посреди магазина.
Обезоруженный полицейский поскальзывается на какой-то тряпке и падает. Валится манекен. Отлетает кудрявая, улыбающаяся голова, красиво катится, подпрыгивая, — в этом движении есть стиль, есть ритм.
Третий по-прежнему стоит в дверях. Жду, когда он кинется, но он остается на месте. Проходит секунда. У меня еще есть время, но очень-очень мало… Он вытягивает губы, будто дразнится, что хочет меня поцеловать. Изо рта у него — из трубки — вылетает тоненькая иголка и вонзается мне в щеку.
Это парализатор.
Подкашиваются колени, но я еще стою; круша стекло, кидаюсь в витрину. Ноги еще держат… с каждой секундой слабеют… в дожде стеклянных брызг вылетаю на улицу, заворачиваю за угол…
И падаю.
Он подбирает меня и, нимало не заботясь о раненых товарищах, грузит в полицейскую машину. Сам садится на педали. Нажимает что есть силы, дергает шнурок сирены, дикий вой раздается над улицами, по которым мы едем. Люди шарахаются с дороги. Едет полиция, везет важную добычу!
Я в полном сознании. Только почти не чувствую своего тела. Могу сгибать и разгибать пальцы, но это, пожалуй, все. Щека, в которую вонзилась иголка, кажется ледяной. Отмороженной. Лежу на спине и вижу только верхние этажи домов. Туман сгущается. И поэтому я не могу понять, по каким улицам меня везут.
Сирена стихает.
Энергетический час на исходе, людей на улицах все меньше. Я больше не слышу ни смеха, ни голосов, ни шороха подошв об асфальт. Скоро утро. Слышу короткий тоненький скрип: полицейский жмет на тормоз. Приехали?
Он встает с седла и склоняется надо мной. Его лицо закрыто щитком. Я вижу, как глаза поблескивают в смотровых щелях.
— Значит, ты — Лана?
Могу лишь утвердительно опустить веки.
— Что было на барабане, который Римус тебе подарил?
Я молчу. Хлопаю веками.
— Ты уже можешь говорить, — цедит он сквозь зубы. — Ну давай, вспоминай, что было нарисовано на барабане! Или ты не знаешь?
Я чуть сжимаю губы. Двигаю языком. Говорить вряд ли, скорее мычать…
— …олк.
— Что?
— В…олк, — выдавливаю я.
Вижу, как расширяются глаза полицейского. Он медленно поднимает забрало. Этому человеку лет двадцать пять. Ко лбу прилипли пряди черных волос.
— Как звали… того, кто тебя… отгрузил? — говорит шепотом.
Я не сразу понимаю, о чем речь.
— Те… Стефан. Ло…ец.
— Не может быть, — говорит он с суеверным ужасом. — Не может быть… Значит, это правда!
В глазах у него блестят слезы. А может быть, мне показалось.
Теперь мы едем еще быстрее, но уже без сирены. Небо светлеет. Я все так же лежу в кузове, ко мне постепенно возвращается способность двигаться, но я все еще слабая, как тряпка. Полицейский налегает на педали, вкатывает в низкий пассаж (когда-то здесь была торговая зона, теперь витрины заколочены) и, завернув в узкий переулок, останавливается.
— Вылезай.
Я с трудом поднимаюсь. Шея не двигается: чтобы оглянуться, приходится поворачиваться всем телом. Серые стены, вдоль тротуара полоски отражателей, забрызганные грязью, решетка водостока на асфальте.
— Ну и куда? — спрашиваю я, едва ворочая огромным, как губка, языком.
Он не отвечает. Берется за решетку канализационного стока (руки у него в перчатках), рывком поднимает. Открывается путь вниз, я вижу железные скобы на вертикальной бетонной стенке.
— Туда, — говорит полицейский, переводя дыхание. — И очень быстро. Я уже должен вернуться.
Заглядываю в колодец. Оттуда несет сыростью. Неприветливое место.
— Почему я должна тебе доверять?
— Потому что ради тебя я рискую шкурой.
Странное дело, но эти его слова убеждают меня больше, чем полчаса подробных объяснений. Я спускаюсь в люк. Полицейский — или кто он такой? — устанавливает решетку на место. Я вижу его — снизу вверх, сквозь решетку.
— Иди вниз, пока не попадешь в коллектор. Там стой и жди. Не сходи с места, ясно? Просто стой и жди. Там опасно.
Я вздыхаю.
— Стой и жди, — повторяет он в третий раз. — Ну, я пошел.
Я слышу, как отъезжает полицейский веломобиль. Потом потихонечку приподнимаю решетку. Это не так уж трудно. Даже сейчас я могу выбраться наружу, на улицу…
И дальше что? Римуса нет. Гнезда опустели. К кому в этом городе я могу обратиться — уж не к Игнату ли, бывшему соседу по комнате?!
А полицейские вокруг так и шастают…
Раздумываю еще немного. Потом, шаг за шагом, начинаю спускаться вниз.
Я все еще слаба, но и усилий здесь много не требуется. После железной лестницы, ведущей на вершину громоотвода, этот спуск под землю — сущая ерунда.
Мои ноги и руки выполняют привычную работу. Тусклый свет, пробивающийся сквозь решетку, не может ничего осветить — здесь почти полная тьма. Но и смотреть-то не на что. Волглые стенки. Звук моих подошв и тяжелое дыхание отражаются эхом и возвращаются снова. Получается затейливый, кружевной ритм.
Вспоминаю Хозяина Завода, как он поднимался вслед за мной по железной лестнице: «Когда устанешь, отдохни, я подожду». Что-то в последнее время я слишком часто его вспоминаю…
Оказываюсь на дне колодца, дальше ступенек нет. Оглядываюсь. Нос и уши говорят куда больше, чем глаза: слышу пустое пространство. Слева несет холодом и гнилью. Справа — теплом и плесенью. Где я? Чего мне ждать?
Еву нашли в коллекторе. Как она там оказалась?
Хочется немедленно подняться наверх и выбраться на поверхность, но я медлю. Если здесь жизнееды, тем лучше. Я расквитаюсь с ними и за Еву тоже. Пусть приходят.
Потом в коридоре справа мелькает свет. Ближе. Ближе. Человек старается ступать бесшумно, но я все равно его слышу. Шагах в десяти он останавливается. Луч фонаря заливает меня сверху донизу. Фонарик слабенький, не то что у погонщика. Обыкновенный суперэспандер.
— Ну? — раздраженно спрашиваю я. Если это жизнеед, его ждет большое удивление. И разочарование, пожалуй, тоже.
Человек с фонарем молчит. Я не могу разглядеть его лица.
— Ну? — повторяю я, делая шаг навстречу. В левой руке у него фонарь, в правой — оружие, я не могу разобрать, какое, и это плохо…
— Ты? — спрашивает он еле слышно, но эхо подхватывает его голос и начинает играть — от стенки к стенке.