– Удачи…
Павла неохотно кивнула в ответ.
Машина была – Павла вздрогнула – неприметная, беленькая, с эмблемой Рабочей главы на крыше и на дверцах. Старший из сопровождающих – немолодой, коренастый, явно не имеющий к психиатрии никакого отношения – покачал головой:
– Нет. Мы трупов не возим.
Машина и впрямь оказалась типовой только снаружи; изнутри оказался удобный салон без намека на скорбное ложе для умерших во сне. «Сон его был глубок и смерть пришла естественно…»
Всего сопровождающих было двое – один, блондинистый, с нездоровым цветом лица, уселся рядом с водителем, другой – тот самый коренастый – рядом с Павлой. Уселся неловко – мешали тяжелые ножны на боку.
Боевая сабля?!
В другое время Павла, изнывая от любопытства, попросила бы показать оружие – но сейчас ей было не до того.
Ей было муторно и страшно. Ей хотелось знать, куда ее везут и зачем.
– Нам долго ехать?
Целую минуту казалось, что никто не ответит.
– Семьдесят две минуты, – отозвался наконец коренастый, и Павла вздрогнула. Издевается? Нет, он просто привык вот так рассчитывать время…
Долго ехать. Долго. Место, куда они стремятся, лежит за чертой города.
Окна были плотно занавешены, водительская кабина отделена от салона стеклом и гармошкой складных пластмассовых штор. Павла попыталась открыть между двумя пластинками щелку – но коренастый сказал «не надо», и сказал так, что Павле срезу же расхотелось впечатлений. Часы ее стояли; единственным окошком во внешний мир оставалась щель приоткрытого люка. Оттуда тянуло ветром, там мелькали попеременно серое и черное, видимо, небо, видимо, провода, ветви деревьев, потолок тоннеля, снова ветви…
Она хотела задремать, но сон не шел.
Связан ли ее переезд и клиники с тем шумом, который, как она поняла, ухитрился поднять неудержимый Кович?
Кович, саажья морда.
Тритан время от времени врет. Она молча признает за ним это право, тут никуда не денешься, тут надо жертвовать малым, чтобы сберечь в неприкосновенности свою главную веру…
Мог ли Тритан инсценировать похищение?
У Ковича нюх на всякого рода инсценировки. Павла живет в странном мире, в каком-то театре-перевертыше, но два режиссера – это много, господа. Они мешают друг другу…
Но когда Тритан вынимал ее из того мешка… вынимал, наполовину парализованную… там, на полу, кажется, прачечной, она помнит вороха простыней, пузатые мешки, и ее закатали в один из них… она помнит этот отвратительный… запах дезинфекции… И когда Тритан вытаскивал ее – у него совершенно явственно дрожали руки. Это она тоже помнит.
Притворялся?
Будь проклят этот Кович. Одно из двух – либо жить, либо сомневаться, а если и то и другое сразу, то это уже не вполне жизнь, это эксперимент какой-то, пытка…
Коренастый сидел рядом и молчал. У него было неприятно жесткое, отрешенное лицо, и он избегал смотреть Павле в глаза.
– Скажите пожалуйста, который час? – спросила она заискивающе.
– Я попрошу вас не разговаривать во время поездки. Такова инструкция.
Уголки губ коренастого опустились ниже – Павле вдруг вспомнился тюбик помады, забившийся в щель тротуара.
Символ паники. Символ неосознанной, неотвратимой опасности.
Как тогда, когда улыбчивый охранник, оказавшийся вовсе не охранником, вел ее коридорами больницы… запах прачечной…
Павла затравленно огляделась.
Это НЕ ТЕ люди. Они везут ее НЕ ТУДА…
– Я хочу говорить с господином Тодином, – сказала она шепотом. Коренастый нехотя поднял на нее глаза, и кажется, в глазах было удивление.
– Я хочу говорить с господином Тодином! – сказала она, стискивая руками колени. – По сотовому…
– Согласно инструкции, полученной мною от господина Тодина, – сквозь зубы начал коренастый, – никаких телефонных разговоров во время…
– Вы врете, – сказала Павла, глядя ему в глаза.
И вдруг, подтянув колени к животу, ударила ногами в зашторенное окно.
Очень больно пяткам. Стекло не издало ни звука. Стекло не рассчитано было на Павлины усилия.
– Что вы? – спросил коренастый, уже не скрывая удивления.
– Я хочу говорить с господином Тодином! – выкрикнула Павла сквозь слезы. – Иначе я…
А, собственно, что она может сделать?
Даже выпрыгнуть из машины ей не удастся… Она в ловушке, в подвижной ловушке, сейчас коренастый вытащит из рукава шприц и успокоит ее до того самого момента, когда придет время очнуться на операционном столе, в руках новых охотников за ее везением…
Где-где?!
Павла судорожно всхлипнула. Коренастый беззастенчиво ее разглядывал.
Павла заплакала.
Рука коренастого опустилась за пазуху.
Шприц?!
С тяжелым вздохом сопровождающий извлек из внутреннего кармана телефонную трубку с антенной:
– Звоните… Номер набрать или сами знаете?
Все еще обливаясь слезами, она прижала трубку к уху:
– Алло! Алло! Алло!!
– Малыш, в чем дело?
Этот голос невозможно было перепутать с ничьим другим. Павла ревела в голос и не могла остановиться.
– Малыш, ты что?!
– Тритан, они меня везут…
– Правильно везут, что ты Павла?! С ума сошла? Я тебя жду на месте, прекрати истерику, ну?!
– Хорошо, – сказала она еле слышно.
И, не глядя, передала трубку коренастому.
– У меня из-за вас будут неприятности, – сказал тот укоризненно.
Павла закусила губу. Облегчение было даже сильнее, чем стыд.
Некоторое время ехали с совершенной тишине – потом машина повернула, и водитель сразу сбросил скорость, так резко, что Павла, чтобы удержаться, ухватилась за колено коренастого.
– Ой, – сказал за стеклом водитель.
Коренастый дернулся. Привстал, сминая гармошку пластмассовых штор, и Павла вслед за ним увидела и водителя, и сидящего рядом блондина, и пустую широкую дорогу, и…
На обочине валялся, трогательно задрав колеса, маленький прогулочный автомобильчик. Из-под его помятого бока торчали тонкие ноги – одна босая, другая в остроносой бальной туфельке.
Павла зажмурилась.
Ой, нет.
Как будто опускается на голову, облипает тело тяжелая, пропитанная холодным жиром простыня.
Ой, нет…
– Как же это… – одними губами сказал коренастый. Павла мельком на него взглянула; жесткое лицо было бледным, как простыня.