Игар молчал. Он стоял на коленях, лицом к огромному, во всю стену зеркалу, и видел только свое серое хмурое лицо с обтянутыми скулами и упрямо сомкнутыми губами. Справа и слева горели на подставках две свечи; от Отца-Дознавателя осталась одна только прохаживающаяся в темноте долговязая тень.
— Я расскажу тебе… легенду. То есть теперь она сделалась легендой, потому что сменились уже несколько поколений рассказывавших ее… Слушай: давным-давно жил знатный и богатый господин, вдовец, и была у него единственная и горячо любимая дочь… У господина были земли и титулы, но дочью он дорожил больше. И вот случилось так, что любимое чадо его пало жертвой страсти; любовником единственной дочери его сделался не кто-нибудь, а рыцарь из далеких земель, о котором говорили, что он колдун… Рыцарь сказал возлюбленной своей: хочу перстень твоего отца. И дочь, сгоравшая от любви, не посмела ослушаться, сняла темной ночью перстень с руки отца своего и принесла любовнику. Но сказал рыцарь: хочу титулы и земли отца твоего; и снова ее страсть взяла верх, и отворились в полночь ворота, впуская в замок чужих воинов, и старый отец заключен был в темницу, однако и в темнице он любил свое чадо сильнее жизни, и не нужны ему были ни земли, ни титулы. Рассмеялся рыцарь, лаская красавицу на груди своей, и сказал, заглянув ей в глаза: хочу голову отца твоего…
Долго рыдала красавица — однако, боясь потерять любовь его, взяла саблю и спустилась в темницу. Увидел отец любимую дочь свою, увидел саблю в ее руке и понял, зачем пришла; горько улыбнулся и сказал: нет у меня на земле ничего, кроме тебя, кровь моя и жизнь… Неужто поднимется рука твоя?! Но сильна была страсть в душе дочери его, и поднялась рука, и опустилась сабля — но дрогнула, неумелая, и отец, раненный, не умер.
Страшен был крик, потрясший темницу, но не истекающий кровью старик кричал к небесам, призывая их в свидетели; кричала женщина, выронив саблю, ибо смертельно обиженный, преданный и оскорбленный отец ее не смог более оставаться человеком. СКРУТОМ стал отец ее, ужасным скрутом, и говорят, что даже камни не выдержали, содрогнувшись, и рухнул замок, погребая тайну под своими руинами…
Отец-Дознаватель замолчал. Игар, все это время смотревший в зеркало, увидел, как по его собственной худой шее прокатился комочек. Как-то жалобно прокатился. Как у тощего цыпленка.
— Ты слыхал когда-нибудь слово «скрут»?
Игар молчал. В далеком детстве своем он слыхал немало страшных и непонятных слов; среди них «скрут» было, пожалуй, самым жутким. Мрачным, тяжелым и плохим.
— Скрут — существо… в которое превращается, по преданию, смертельно обиженный человек. Жертва страшного предательства. Оскорбленный оборачивается скрутом, чудовищем, потерявшим человеческий облик, живущим одиноко, в лесу… Говорят, что самое великое для скрута счастье найти обидчика и отомстить ему. Говорят, что почти никому из скрутов этого не удается, и они живут долго, очень долго, пока не умирают от тоски… Не удивляйся. Леса до сих пор не кишат скрутами — это древние, редкие, почти легендарные существа… Отец-Вышестоятель засомневался было в твоем рассказе — я же точно знаю, что ты сказал правду. Я долго думал; в лесу ты видел скрута, Игар. В обличье гигантского паука… И эта женщина, Тиар, которую он хочет видеть — его обидчик.
Игар снова протолкнул в горло липкий ком, мешавший дышать. Мир велик и многообразен; в мире вполне возможны исполинские, жаждущие крови пауки. Но скрут… Порождение человеческого мира, к миру этому не принадлежащее. Нечто куда более темное и сложное, чем просто гигантский кровосос… Воплощенное предательство.
Он облизнул губы. Теперь из всего рассказа ему казалась важной одна только мысль: он не просто чудовище. Он человек, а значит, способен на худшее, невозможное для зверя изуверство. И во власти его Илаза…
— Возможно, Игар, вы с Илазой не первые его жертвы. Скорее всего, он всех схваченных посылал на поиски Тиар… Уходил гонец, оставался заложник. Но никто не вернулся. Никто не привел ее, Игар. То ли нить, связующая гонца и заложника, оказывалась слишком тонка… То ли случайные несчастья преграждали гонцу дорогу, и он не мог разыскать Тиар… А может быть… может быть, как и в твоем случае, совесть гонца не позволяла ему… такую неслыханную подлость.
— Подлость?! — Игар говорил почти беззвучно, но даже пламя свечей, кажется, дрогнуло. — А то, что совершила Тиар… Ведь человек же не просто так превратился в скрута! Ведь это такое предательство, такое… Да он же имеет право на расплату! Он имеет право на месть! Он… Теперь я понимаю!
Его затрясло. Сухая, лихорадочная дрожь восторга, неуместная улыбка, на две части раздирающая лицо:
— Теперь… я…
Ему сделалось легко. Ему сделалось радостно; его мучительный выбор был теперь упрощен до смешного: подлость за подлость. Тиар виновата. Она не жертва, нет; из-за нее страдает Илаза, из-за нее мучится Игар, из-за нее вся эта история, и даже скрут — а сейчас Игар даже о нем успел подумать с оттенком сострадания — даже скрут мается из-за нее. Все много проще; единственная сложность теперь — разыскать ее и представить для справедливой кары. Он всего лишь гонец, гонец судьбы…
— Ты палач? — тихо спросил Дознаватель. Игар, чей рот неудержимо расползался к ушам, вздрогнул и обернулся:
— Что?
— Ты палач? Провожающий на эшафот за неизвестную тебе вину? Ты?
— Он палач, — губы наконец-то соизволили подчиниться ему. — Он… скрут и палач. А я…
— Судья?
Игар разозлился. После облегчения, после освобождения, после разгрома всех сомнений вопросы Дознавателя раздражали, как укусы шершня.
— Нет… Я не судья. Я — гонец. Только и всего.
— Но ты говоришь, «она виновата»? В чем? Ты осудил ее, не-судья Игар? Она, женщина, спокойно живущая много лет… Ты ведь даже не знаешь, в чем ее вина!! А вдруг вины-то и нет почти?
— А скрут? — Игар вскинулся. — Он что — сам по себе? Откуда он взялся, если и вины-то нету?
Отец-Дознаватель помолчал. Прошелся по комнате; Игар следил за плывущим в зеркале бледным, сосредоточенным лицом.
— Вина… — Дознаватель остановился и поднял голову. — Сестра моя вышла замуж за человека издалека… Там, в их селении, в ходу право первой ночи, пользуется им местный владыка, и никому и в голову не приходит даже удивиться… Это в порядке вещей, владыка снисходит, он знатен и красив… Все хотят от него красивых детей… Так вот, муж моей сестры отдал ее на первую ночь. Она вернулась и убила его. Не владыку-насильника… Как она потом объяснила мне — владыка не виноват, как не виновен бык, единственный бык в стаде… Он ведь безмозгл и умеет только оплодотворять… А мужа, бывшего мужа, она любила. И она убила его… И мужнина родня восприняла это как неслыханное предательство и вину, — Дознаватель сухо усмехнулся. — Удивляюсь, как в том селении не народилось два десятка скрутов… Я нехорошо шучу, Игар. Но я хочу, чтобы ты понял. Ты — осудил бы ее?
Игар смотрел на отца-Дознавателя. Смотрел во все глаза; ему казалось, что никогда раньше он не видел этого хищного и страдающего лица.