А лишние франки и в Париже пригодятся.
– Что, сами «гости» прийти постыдились? – сощурился папаша.
– Ага, – вздохнул Шевалье. – Совесть замучила.
– Вот так всегда, – ворчал Бюжо, пересчитывая монеты. – Одни напакостят, а другим за них отдуваться. Надеюсь, хоть денежки – не ваши?
– Не мои, – Огюст ничуть не покривил душой.
– Э-э, да вам с лихвой дали! Вот, верните шалунам...
Шевалье не спешил брать «сдачу». Зверский голод когтями вцепился в желудок. Со вчерашнего вечера ни крошки во рту не было... Он шумно принюхался. В животе забурчало, намекая на обед.
– Чем это у вас так вкусно пахнет?
– Баранья поджарка с луком.
– Отлично! Оставьте деньги себе, а мне несите вашу замечательную поджарку. И стаканчик красного...
– Пара минут! Присаживайтесь...
Бюжо удрал на кухню – распорядиться.
– Огюст? Я знал, что найду тебя здесь!
В дверях кабачка стоял Альфред Галуа, младший брат Эвариста – тощий, взъерошенный воробей. На бледном, как у всех Галуа, лице неприятно выделялись синяки под глазами. Должно быть, парня замучила бессонница.
– Альфред? Ты искал меня?
– Да!
– Почему ты кричишь? Что-то случилось? Есть будешь?
Альфред судорожно сглотнул, дернув кадыком:
– Нет. Не хочу. Сначала...
– Не «нет», а будешь, – Огюст вдруг ощутил себя очень взрослым. – Я же вижу, ты с ног валишься. Садись, я сейчас... Мсье Бюжо!
– А? – донеслось из кухни.
– Еще одну порцию! И кружку сидра!
Усадив парня за стол, Огюст заглянул в его черные, лихорадочно блестящие глаза. Кровь Христова! Как он похож на Эвариста, одержимого «бесом математики»! Нет сомнений, что Альфред тоже одержим, но иным «бесом».
– Ну, рассказывай.
Парень замялся. Зыркнул налево, потом – направо. Компания Мерсье подозрений не вызвала. Инвалид кому хочешь баки забьет, тут не до наушничества.
– Я слышал, ты дрался на дуэли! В Жантийи. Это из-за Эвариста?
– Да.
– Ты его убил? Этого мерзавца?!
– Нет.
Надежда угасла во взгляде Альфреда. Жаль разочаровывать юношу, подумал Огюст. Нет чтоб сочинить романтическую историю: умирая в луже крови, злодей раскаялся...
– Я его ранил, и он во всем признался. Да, он работает на полицию. Но он не убивал твоего брата. Хотел, но ему помешали.
– И ты ему веришь?!
– Верю. С ножом у горла не лгут.
– Но тогда... Тогда кто?!
– Это я и пытаюсь выяснить.
– Две поджарки, прошу. Ваш сидр. Ваше «Шато Бессан Сегюр». Я помню, оно вам нравилось. Приятного аппетита!
– Премного благодарны, мсье Бюжо...
Оба умолкли, отдавая должное еде и ожидая, пока хозяин вернется за стойку. «Еще вина!» – заорал из угла Мерсье. Инвалид не был попрошайкой; он даже обижался, когда его пытались накормить. «Я вам не побирушка! Я – герой войны! У меня пенсия! Подите прочь! – капрал Мерсье не нуждается в милостыни...»
Впрочем, для благодарных слушателей делалось исключение. Им Мерсье милостиво дозволял угощать себя винцом. Судя по всему, сейчас был именно такой случай.
– За доблесть наших союзников! – возгласил инвалид, едва папаша Бюжо приволок новый кувшин. – Да здравствует Дания! Вот кто дрался, как орда чертей...
Горка мяса на тарелке Альфреда стремительно таяла. Совершив над собой титаническое усилие, парень отложил вилку. Хлебнул сидра; закашлялся, виновато косясь на сотрапезника.
– Я знаю, Огюст, – бледное лицо порозовело, – ты ищешь их. Я в силах чем-то помочь?
– «Их»? Почему не «его»? Все-таки дуэль...
– Н-ну, понимаешь... – смутился парень. – Само выскочило. Ночами не сплю, думаю: может, эти – добрые самаритяне – в курсе? Жаль, я не успел их расспросить.
– Какие еще самаритяне?
– Которые привезли брата в больницу.
– Ты их видел?!
– Их было трое. Один – высокий, во всем черном; в темных окулярах. Он прискакал за мной верхом. Сообщил, что с братом беда. Мы помчались в больницу. Остальные находились уже в Кошен, рядом с Эваристом. Я их даже поблагодарить не успел – уехали, и все...
– Французы?
– Иностранцы. Черный – русский или поляк. Акцент у него славянский... Второй – постарше, крепкий такой, суровый. Думаю, швед или голландец.
– Кто – третий?
– Женщина. Молодая, в халате...
– В халате?!
– Ну да! Азиатка. Кожа желтая, глазки-щелочки...
...первые подозреваемые в деле Галуа – троица «странно одетых», как сказано в полицейском протоколе, иностранцев. Не то русские, не то поляки, не то вообще японцы...
– Очень интересно... Привезли Эвариста, дождались тебя и уехали, не попрощавшись? Больше ты их не видел?
– Нет.
– Описать эту троицу сможешь?
– Я могу их нарисовать. Я умею! Я с друзей портреты рисовал. Карандашом. И с брата...
Парень замолчал, надолго припав к кружке с сидром.
– Карандаш у меня с собой, – сухо бросил он, когда успокоился. – Нужна бумага...
– Мсье Бюжо! У вас не найдется...
Через минуту Альфред уже склонился над тонким листом картона, уверенно чиркая карандашом. Время от времени он застывал, восстанавливая в памяти образы иностранцев – и вновь принимался за работу.
Рядом с дочкой, страданья свои забывая,
Удалившись от ратных трудов на покой,
Он сидит, колыбель с близнецами качая
Загорелой, простреленной в битвах рукой...
Мерсье с надрывом затянул «Старого сержанта». Это означало, что ветеран пришел в наилучшее расположение духа. Папаша Бюжо млел за стойкой, открыв рот от удовольствия. В этой жизни папаша обожал две вещи: «Крит» и пение инвалида. Для тех несчастных, кто хоть раз попытался заткнуть Мерсье рот, вход в кабачок был заказан.
– Вот... который в черном...
С листа на Огюста глядел крайне неприятный господин. Узкое лицо, нос-клюв, рот надменно сжат. Щеки запали, как от голода. Темные окуляры – словно выжженные палачом дыры. Кладбищенский ворон...
Кажется, Альфред перестарался. Неприязнь к черному вестнику превратила портрет в злой шарж. Это мешало Огюсту сообразить: где же он видел ворона раньше?
– Он все время был в окулярах?
– Один раз снял. Ненадолго.
– Нарисуй его без них, ладно? Мне нужны глаза...