«…голографическая решетка супергено-континуума вашей личности… – всплыли в памяти слова Переговорщика. – Ваш разум, или ваша душа…» Невидимые шестерни в мозгу, подобно снежинкам Механизма Времени, пришли в движение. Сетка захвата… ретранслятор… голографические решетки личностей – души для «религиозно ориентированных»… Переговорщик, обученный договариваться с бандитами, когда те берут заложников…
Тысяча чертей!
Компания хитроумных потомков хотела захватить кого-то! Пленить здесь, в 1832 году, – превратив Огюста в невольного бандита-пособника! – и силой переправить в Будущее. Раскинуты ловчие «сети»; ячейки ромба-»накопителя», словно камеры Консьержери, готовы принять узников. Можно удрать от разбойников, от полиции, с галеры, наконец, но из летающей тюрьмы не сбежишь. «Заговор разоблачен, – расхохотался вдали Пеше д'Эрбенвиль, иуда по кличке „Топаз“. Хриплый смех мертвеца звучал приговором. – Ваше ожидание закончилось, граждане заговорщики…»
Когда-то, обсуждая с Друзьями Народа грядущую победу справедливости, Шевалье предложил переоборудовать ипподром под «место для концентрации» врагов. Сегодня, кружась в метели веков, он понял, что такое идеальный концентрационный лагерь: не для тел – для душ.
Черный ромб в небе.
«Клоринда» шла мимо Авилеса, когда вахтенному матросу Анджело Гольдони в ночи явился призрак любимой бабушки. Вся в облаке звездной пыли, донна Тереза встала на решетчатом банкете у штурвала, глядя на внука с укоризной. В руках женщина держала кухонный нож и пучок свежего базилика.
– Ты огорчаешь меня, Анджело, – сказала бабушка.
Анджело не удивился. Если ты родом из Неаполя, где каждый сапожник – толкователь снов, то знаешь, что покойники часто навещают родных. И соль в гроб кладешь, и подушку «углом на север», и с кладбища возвращаешься не тем путем, которым приехал, чтобы сбить усопшего с толку, а им хоть бы хны. Наверное, поговорить хотят. На небесах не очень-то посудачишь, там больше арфы…
А для неаполитанки молчание – хуже смерти.
На всякий случай он сложил пальцы особым способом, ткнув «рожками» в донну Терезу. Даже не подумав расточиться, бабушка погрозила внуку ножом. Это хорошо, решил Анджело. Значит, Рогатый ни при чем. При жизни бабушка обожала внука, младшего из дюжины сопливых пострелят, и, конечно же, не могла желать любимцу ничего дурного.
– Извини, la nonna, – сказал матрос, краснея. – В ближайшем порту я первым делом пойду не в кабак, а в церковь, и поставлю за тебя свечку. Толстую, как дядюшка Пьетро. Помнишь, он ухлестывал за тобой после смерти деда?
– Помню, – согласилась бабушка. – Пьетро был у меня на похоронах?
– Да, la nonna. И рыдал над твоей могилой.
– Это хорошо. Надеюсь, он до сих пор жив и страдает. Но я пришла не за свечкой, mio bimbo. Я пришла сказать тебе, что катать Сатану по морю – это грех. Большой грех, Анджело! За такие дела черти в аду нарежут ремней из твоей спины. А я огорчусь, глядя на это с облака.
Хлопнули паруса – видимо, в знак согласия со словами донны Терезы. Матрос представил, как ремень, вырезанный из его спины, шкворчит на дьявольской сковороде. В животе забурчало. Ну, и что мешало капитану зайти в Авилес на денек? Астурийцы – мастера готовить фабаду: два сорта колбасы, копченая и кровяная, жарятся со свиной лопаткой, сладким перцем и фасолью…
– Не отвлекайся, – строго велела бабушка. – Я и сама отлично готовила фабаду, не хуже твоих астурийцев. Они кладут слишком много базилика.
Донна Тереза фыркнула и выбросила пучок, принесенный с небес, в море. Выбрасывать нож она не торопилась. Напротив, ухватила лунный луч, шершавый, как точильный брусок, и стала править лезвие. Шарканье стали о желтое точило неслось над волнами к берегу, словно кто-то очень старый брел пешком через Бискай.
Звук вливался в жилы, горяча кровь.
– Анджело, бездельник, ты и в детстве был жуткий обжора. Я тайком от всех баловала тебя добавкой. Сейчас я жалею о своей доброте. Зачем ты катаешь Сатану, l'imbecille?
– Если ты о капитане, – возразил Анджело, – то не надо преувеличивать. В душе Гарибальди – честный христианин. И отличный моряк. Это язык вечно бежит впереди него…
Взмах ножом заставил внука умолкнуть.
– При чем тут твой Гарибальди? Я говорю о вашем пассажире! О датском нехристе! Если ты слеп, как крот, то мне с небес все видно. Его рога торчат на локоть выше головы! А изо рта несет серой…
Анджело задумался. Рогов у синьора д'Алюмена он не заметил. Но если бабушка говорит… Руки на штурвале озябли. Неприятный холод сунулся под куртку, тронул щеки кистью, смоченной в подтаявшем льду. Нож донны Терезы ускорил движение, шепеляво выводя тоненькую мелодию.
– Черный дьявол охраняет его, mio bimbo! Берегись черного дьявола…
– Дьявол хорошо поет, бабушка…
Вахтенный – здоровенный детина с опытом двух кораблекрушений, умевший вцепиться зубами и в обломок мачты, и в глотку врагу, – почувствовал себя маленьким ребенком. Бабушка знает, как лучше. Господи, как же не хочется слушаться ее велений! Донна Тереза и при жизни умела одним взглядом намекнуть так, что ты еще ничего не понял, а уже делаешь.
Вся семья ходила под ее каблуком.
– Все дьяволы хорошо поют, дурачок. У них соловьиные глотки и змеиные языки. У тебя за поясом славный нож, Анджело. Он острее моего. Неужели я, старая покойная женщина, должна учить мужчину из рода Гольдони, как неаполитанцы привечают Сатану? Мне пора, mio bimbo. Нас собирают к святой молитве за вас, грешников. Но я буду следить за тобой с облака и вернусь, если что…
Бабушка взмыла над штурвалом, обеими руками придерживая юбку. Ее силуэт дрогнул, растворяясь в тумане, наползавшем от испанского побережья. Лишь теперь, оставшись один, Анджело Гольдони испугался. Матросу казалось: его чем-то отравили.
– Maria, gratia plena, Dominus Tecum, benedicta es in mulieribus…
Коверкая латынь, скверно заученную в детстве, он бормотал молитву и не замечал, что раз за разом гладит рукоять кривого ножа, улыбаясь – тих и безмятежен, как дитя или умалишенный.
– …et benedictus fructus ventris Tui Jesus…
И ветер в парусах откликался нервным шепотом:
– Sancta Maria, Mater Dei…
Примерно в это же время матрос Паоло Ровере заворочался в своем гамаке. Он хотел вскрикнуть, но в глотку набили войлока, а губы смерзлись. «Это сон! – сказал Паоло себе. – Это дурной сон! Сейчас я проснусь, а потом все будет, как обычно…»
– Тс-с-с! – велел ему виконт д'Алюмен, поднеся палец к губам.
У виконта были серебряные пальцы и лицо из лунного молока. Пассажир мерцал, словно морской змей, готовый заключить Паоло в объятья и раствориться в нем. Рука д'Алюмена сжимала перевернутое распятье. Христос, вися вниз головой, плакал. Слезы Спасителя лужей копились на полу, источая запах ладана.