Волмонтович, чья страсть к оружию была всем хорошо известна, уже вертел в руках лоток с ксилоидиновыми зарядами. Обнаружив зубцы, идущие по краю, князь хмыкнул – и с неожиданной легкостью одним движением вогнал лоток в прорезь, украшавшую казенную часть бомбомета.

– Добже, добже… – бормотал он, взявшись за рычаг.

– Осторожней!

– Не волнуйтесь, панове. Я не собираюсь здесь стрелять.

Истории папаши Бюжо князь не знал, но в точности повторил действия инженера Лебона, как их описал хозяин кабачка «Крит». Сказались годы практики и чутье искушенного стрелка. Когда через твои руки прошла добрая сотня ружей и пистолетов всех возможных систем, разобраться со сто первой – плевое дело.

Бомбомет ожил, едва князь потянул рычаг на себя. Защелкали-завертелись колесики «часового механизма». Одно из них вошло в пазы меж зубцами на лотке, образовав червячную передачу, – и лоток быстро пополз внутрь кожуха. Там, внутри, лязгало и стрекотало с деловитостью механического сверчка. Из патрубка, словно жало, высунулся металлический штырь.

– Впуск газа, – указал на него полковник. – Открывает клапан.

Рычаг дошел до упора. Выждав секунду, князь отжал его в исходное положение. Снова стук шестерней; «жало» нырнуло в логово. В кожухе что-то явственно провернулось – и замерло.

– Знал бы Алессандро Вольта, чьи руки возьмутся усовершенствовать его изобретение… А главное, с какой целью. Так, что у нас здесь?

В первом ящике обнаружились еще пять снаряженных лотков с бомбами. Тридцати зарядов хватило бы, чтобы разметать в клочья Левиафана. Во втором ящике, как и предполагал Зануда, хранилась металлическая емкость. От нее шел короткий патрубок с предохранительной крышкой. Запас газа: болотного? светильного? Впрочем, не важно. Гальваническая батарея в коробке окончательно расставила все точки над «i».

– Батарея крепится на полке сбоку. Сюда цепляются клеммы, – вслух комментировал Эрстед, не спеша, однако, проделывать описываемые действия. – Емкость с газом привинчивается сюда… Вот нарезка. Рычаг на себя – заряд встает на место, закрывая канал ствола. Электрический запал находится внутри казенной части. Туда при доведении рычага до упора через клапан подается газ… Возврат рычага – клапан закрывается, а заряд отсекается от остальных. Спусковой крючок – замыкатель цепи. Воспламенение газо-воздушной смеси…. Выстрел! При этом загорается запал бомбы. Попадание. Взрыв. Далеко ли наш монстр стреляет? Шагов на сто – сто пятьдесят, вряд ли больше…

– Я в восторге, полковник, – весь облик Зануды противоречил сказанному. – Смею напомнить, что Гамулецкий сбежал. Наверняка заговорщики уже в курсе наших действий. Мы спутали им карты. У нас в руках вещественное доказательство – бомбомет Вольта-Гамулецкого. Как полагаете, майне герен, им есть смысл оставлять нас в живых?

2

Со дня своей смерти Казимир Волмонтович не видел снов.

Никогда.

Ревитализация животным электричеством и браслеты из алюминиума вернули его к жизни, однако вернуть сны не смогли. За двадцать лет князь привык и смирился. Досадная потеря, но он терял и больше.

Сегодня все было иначе. Смежив веки, Волмонтович не впал в обычное забытье, а словно волей злого чародея перенесся из квартиры на Большой Конюшенной – не пойми куда. Густая кровь заката текла в незнакомую комнату через застекленный эркер. В шандале на витой ножке плакали свечи – три толстухи. В углу стоял подрамник с картиной: походный бивуак, гусар набивает трубку, к нему склонился приятель, хохоча во всю глотку. Карандашные эскизы разбросаны по полу; лежит палитра с пятнами засохшей краски…

А вот и живописец – у мольберта.

Захотелось шагнуть ближе, глянуть через плечо художника. Однако князь не мог двинуться с места; застыл мухой в янтаре. «Холера!» – мигом позже до Волмонтовича дошло очевидное: это же сон! Двадцать лет не пересекались их тропинки, немудрено и не признать.

«Не бойся, – шепнула память. – Во сне так бывает».

«Я? Боюсь?!»

Кипя от возмущения, князь пригляделся к хозяину мастерской. Халат синего атласа не мог скрыть могучего телосложения живописца. Седые кудри рассыпались по плечам, кисть в правой руке взлетела, как маршальский жезл. Орловский, курвин сын?! Поклеил нас в дурни, а сам картиночки рисуешь? Ждешь, пока дело сладится?! Руки зачесались ухватить пана академика за шиворот, в ясны очи плюнуть:

«Что ж ты творишь, пся крев?!»

Мимо взбешенного князя скользнул размытый силуэт. Человек? Призрак? – женщина. Плащ цвета августовских сумерек. Волосы – южная ночь; искрятся в глубине золотые крупинки звезд. Мерещится? Во сне и чертову бабушку встретить – милое дело…

Тихо встав за спиной Орловского, гостья любовалась работой. Обернувшись, улыбнулась Волмонтовичу, пальцем погрозила: «Молчи! Не мешай…» – и князь узнал ее. Были светлые волосы, стали черней черного. Был плащ белый, стал темный. А так – знакомей знакомого.

«Беги, дурень!»

Застрял крик в глотке, не сумел вырваться. В гости к художнику пришла Хелена, Вражья Молодица. Вместо Бледной Госпожи – Ночь Глухая. Орловский вздрогнул, повернул голову… Увидел. Сказать: «побледнел» – ничего не сказать. Лицо с прожелтью – не лицо, пергамент мятый. Губы затряслись, ноги подкосились; упал пан академик на колени.

Пощады просить захотел? – так бесполезно.

Наклонилась Хелена, поцеловала Орловского в лоб – легко-легко, как мать целует любимое дитя на сон грядущий, – и шагнула к зеркалу. Высокое, в человеческий рост, венецианского стекла, в массивной раме, оно украшало дальний конец мастерской.

– Стой!

Расточились оковы. Вернулся голос.

За Вражьей Молодицей гоняться – себе дороже станет. А ну как догонишь, что тогда? Но не думал об этом князь. В первый раз ушла, во второй не уйдет, курва… Лишь на миг задержался он возле Орловского: жив? мертв?!

«Прими, Господи, душу…»

Отразился в зеркале коридор. В конце его разгоралось желтое свечение, где в сердцевине, как зародыш в желтке, сидел человек. Мундир красного сукна, «Анна-на-шее»; пальцы унизаны перстнями. Свиделись, пан сенатор, третий-лишний?

Ладонь ткнулась в ледяную поверхность: нет, не пройти в зазеркалье.

Остановилась Хелена перед сенатором. Тот нахмурился, катнул желваки на скулах. Склонил голову: вот он я, весь твой. Не бегу, не прячусь. Делай свое дело, раз пришла. Вражья Молодица чиниться не стала – поцеловала в лоб сенатора, как перед тем академика, и сгинула.

Была – и нет.

Умирать сенатор не спешил. Сидел в кресле, похожем на трон, нюхал табак; вперял взор в сумрак коридора. Почудилось Волмонтовичу: его высматривают, его ищут. Словно напоследок спросить о чем-то хотят. Не вынес пытки князь, отпрянул от зеркала.

С тем и проснулся.