Варан всматривался в их лица. Он впивался глазами в каждую новую женщину, появлявшуюся в проеме двери; иногда это были горни, тогда их подводили к Варану и представляли, и он, поднявшись, склонял перед ними голову. Иногда это были служанки — тогда он следил за ними с особенным, болезненным вниманием. Служанки скользили вдоль стен, подавали воду и вино, меняли на столе кушанья. Они оставались в полумраке, Варану приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть их. Они уходили и появлялись, как тени; ни одна из них не была похожа на Нилу.
Потом появился князь. Его без особенных церемоний позвали за стол и вовлекли в разговор. Усевшись напротив Варана, князь принялся улыбаться и есть; он отлично владел собой, но Варан заметил красные пятна на жилистой шее, почти полностью скрытой высоким воротником.
Князь прочитал письмо Подставки с требованием выдать архивы. Князь был вне себя от бешенства. Ладони его потели, он то и дело вытирал их салфеткой с вышитым в уголке изумрудным гербом.
Обед закончился. Князь отрывистым жестом пригласил Варана следовать за ним; поднявшись по лестнице, вместо ковра устланной сухими водорослями, правитель Круглого Клыка и посланник Императора оказались в причудливо освещенной квадратной комнате — личном кабинете князя.
У стола сидел старый человек в темном одеянии, с тяжелой цепью на шее. Человек поднялся навстречу вошедшим и низко поклонился, придерживая цепь ладонью. Потом выпрямился — и они с Вараном друг друга узнали.
— Дознаватель Беломидий, — сказал Варан со слабой улыбкой. — Приветствую вас, господин Слизняк.
* * *
Крылама не желала идти вниз. Она вертела головой, будто желая взглянуть седоку в глаза. Будто желая сказать ему: там сыро и унизительно, там не место ни благородной птице, ни императорскому посланнику!
Варан настоял.
Облака поднялись и закрыли солнце. Все, что было надето на Варане, набралось воды и отяжелело. Внизу, в разрывах туч, показался кусочек серого моря, берег, каменный причал, чья-то лодка, замершая посреди неподвижной, рябой от дождя воды.
Крылама возмущенно закричала. Отряхнулась, едва не сбросив Варана, разбрызгивая во все стороны крупные серые капли.
Люди бежали с полей, со дворов, дети тыкали в небо пальцами: крылама в межсезонье, какая невидаль, какая радость, какое потрясающее событие…
Дождь щекотал лицо. И с непривычки тяжело было дышать густым, влажным, каким-то слежавшимся воздухом.
По веревочной лесенке он слез с седла, чувствуя себя мокрым и жалким. Вокруг толпились — на почтительном расстоянии. Смотрели, разевая рты. И никто не узнавал. Ни один человек, да Варан и сам узнавал немногих…
— Где винтовой Загор? — спросил, обращаясь сразу ко всем. И крепче сжал зубы, готовый услышать: «Умер». Или: «Разбился». Как это бывало с ним в снах — только на этот раз не удастся проснуться…
— Там, — замахало множество рук. — Это, у себя… на пружине… там… позвать?
— Нет, — Варан покачал головой. — Жена его?
И снова пережил длинную, тягостную секунду.
— Там, — махали руки, радостно разевались рты. — Дома… Где ж ей быть…
Варан воткнул в песок трость с острием на конце — знак крыламе, что следует ждать, не сходя с места. Зашагал к поселку — сквозь толпу; перед ним расступались, освобождая дорожку.
— Господин, проводить? Дорогу показать? — наперебой предлагали незнакомые подростки, родившиеся уже после Варанова ухода.
— Нет, — он мотал головой, не замедляя шага. — С дороги.
Из толпы вдруг выскочила женщина, дородная, щекастая, в мешковатом сытушьем дождевике. Остановилась, на глазах бледнея, закрывая Варану дорогу:
— Господин. Вы бы, это… Чего вам надо-то от винтового и жены его? Чем они перед князем, это, провинились? Они себе сидят тихонько, свое дело… Вы бы сказали, господин, а то не дело…
И обвела взглядом толпу, будто ища поддержки. И нашла; кто-то закивал, послышалось ворчание:
— Верно.
— Сидят тихонько.
— С чего бы, господин?
Ворчали неуверенно, не поднимая глаз. Женщина все еще закрывала Варану путь: казалось, еще секунда — она расставит руки, пытаясь задержать его на берегу.
Варан всмотрелся в ее круглое, бледное от волнения лицо.
— Тоська, — сказал шепотом.
Женщина содрогнулась. Уставилась ему в глаза. Тряхнула головой, как будто этот простой жест мог растрясти ее слежавшуюся память.
— Это… вы кто, господин?
— Пойдем, — сказал Варан, беря ее за руку. На этот раз она не посмела возражать.
Они сидели вдоль стены, разинув рты, как зрители небывалого представления. Варан шагал от окна к окну, закрывая, задергивая и занавешивая, и любопытные, коростой облепившие дом, стонали там, снаружи, от разочарования.
Он проводил ладонью по каменным скамьям, по столешнице, по печке. Эти прикосновения делали происходящее реальным, а незнакомые люди, глазеющие на него сквозь толщу прожитых лет, понемногу возвращали себе прежние имена: мать. Отец. Лилька и Тоська, обе грудастые и крепкие, о таких говорят «на кричайкином молоке». Мужья Лильки и Тоськи были незнакомые: во времена Варановой юности они, сопляки, гоняли по берегу и кидали камнями в тритонов, а теперь, повзрослев до неузнаваемости и даже слегка постарев, таращились на незнакомого горни с недоверием: брат? Это — брат?! Да не бывает таких братьев!
И дети, Варановы племянники и племянницы. Их взгляды тянулись за ним, как ниточки сладкой смолы, куда бы он ни пошел. Детей было много, Варан никак не мог их сосчитать: два одинаковых подростка, Тоськины близнецы, девочка помладше, тоже Тоськина… или Лилькина? Три или четыре сопляка с горящими от счастья глазами. И почти взрослая девушка, настороженная, некрасивая и незнакомая — удалась, видимо, в отца…
— Рассказывайте, — сказал Варан, усаживаясь наконец за каменный, покрытый испариной стол.
Никто не посмел возражать. Никто не вздумал просить, чтобы он рассказал первый; отец принялся отчитываться — подробно, даже педантично, как перед начальством.
Жили они неплохо. Девчонок выдали замуж, расширились, прикупили поле. Репс родит, слава Императору, сезоны хлебные, рабочих рук теперь много. Община разбогатела на три винтовых пружины. С подмастерьями беда: за последние пять лет разбилось трое. Все потому, что мальчишки и не успевают научиться. Или, может, на неудачу заклял кто. Варанов отец сам пока поднимается — но стар уже, спина болит, пальцы плохо гнутся, на себе мешки таскать тяжело. Лилькин и Тоськин мужья в винтовые идти не хотят — да и бабы не пускают, воют, боятся. А теперешний подмастерье, Кормоха, всем хорош, но выпивает. Смелый парень и задиристый, винт таких любит, но вот грешок за ним… За всем ведь не уследишь. Выпимши станет подниматься или, там, спускаться — все, придется от камней отскребывать, как тех троих, а жалко…