– Видал я их «права» знаешь где? – ершисто спросил Лукс. – У шлепуна в клоаке!
И швырнул бумажку в придорожные кусты.
* * *
Лукс не любил и не умел носить тяжести, складывать камни, колоть и пилить дрова, валить деревья, словом, он почти непригоден был к той работе, которая может прокормить бродягу в пути. Катать на спине детей Лукс не соглашался из гордости, да и вряд ли кто-то из родителей доверил бы ребенка такому «ярмарочному чуду».
Развияр, привыкший к тяжелой работе, не гнушался никаким заработком. В мелких поселениях, через которые лежал их путь, негде было достать чистый переплет и некому продать готовую книгу, здесь даже истории в трактире слушали неохотно, без любопытства, поэтому Развияр грузил и разгружал подводы с бревнами, пилил, таскал, надрывался за две миски каши. Луксу это казалось унизительным, он уходил в лес на запрещенный охотничий промысел, и Развияр всякий раз ждал от этих походов беды.
С каждым днем становилось холоднее. Развияр и Лукс шли по равнине, где очень много было рек, речушек, озер, все широкие, округлые, спокойные. С наступлением зимы тихая вода сразу же взялась льдом, и местные жители, только того и ждавшие, проторили новые переправы – по льду, на деревянных полозьях, они возили товары на ярмарку. Полыньи – темные проемы для ловли рыбы – ограждались плетнями с развешанными на них красными и желтыми лентами.
Развияр и Лукс голодали и мерзли. Дело оборачивалось совсем плохо, но тут подвернулся удачный случай: в придорожном трактире требовался работник.
* * *
– Почему ты терпишь все эти унижения?!
Они сидели в каморке под самой крышей, куда едва добиралось тепло с нижних этажей. Снаружи мела метель.
– Почему ты, всадник, моешь им котлы и пилишь дрова?
– Потому что нам надо что-то есть, – ровно отозвался Развияр. – И где-то жить. А своего замка мы пока еще не построили.
– Мы могли бы найти заработок, достойный воинов!
– Никто тебя не держит. Иди, ищи.
– Ты говорил – в твоей голове много книг на сотни реалов!
– Много ли от них пользы, пока они в голове. А достать их оттуда – без денег, без гильдии, в этой глуши – нельзя.
– Я думал, ты боец, – сказал Лукс и отвернулся. – Я помню тебя с оружием в руках… Когда ты смотрел в лицо смерти…
– Я тоже многое помню, – сказал Развияр. – Как выворачивался, будто саможорка, чтобы выкупить тебя у стражников. Как таскал мешки за нас двоих, а ты стоял и смотрел. Как приносил тебе пожрать, а ты говорил – спасибо, только почему так мало?
Лукс плотно сжал губы. Его хвост нервно ударил по дощатому полу.
– Я тебя за собой не тянул! – продолжал Развияр, уже почти не сдерживаясь. – Седла на тебя не надевал и стремян не подтягивал. Один не пропаду, прокормлю себя и дорогу найду, а ты можешь убираться прямо сейчас. Убирайся!
Лукс обхватил себя за плечи. Его шерсть стояла дыбом, как щетка.
– Я просто думал, что эта работа достойна раба, – сказал тоном ниже, будто пытаясь объясниться.
– Найди другую.
– Я не крестьянин, чтобы все это делать.
– Придет весна – узнаешь, что такое настоящая крестьянская работа.
– Не узнаю. И знать не хочу.
– А мои предки, – неожиданно для себя сказал Развияр, – выжигали лес большими делянками. Растаскивали горелые пни. Сеяли. Жали. Мой отец был обходчиком, он бегал вдоль межи на ходулях и отгонял в лес вредителей… Иногда они грызли ему ходули… Но он насаживал их на копье…
– Значит, он был тот же воин, – Лукс поднял голову. – Он рисковал, обращался с оружием, прогонял врага. А не гнул спину, отдраивая вонючее корыто.
Развияр не слышал его. Картины далекого прошлого никогда не посещали его с такой яркостью и полнотой, как это случилось впервые на борту «Чешуи». Но сейчас, когда он заговорил об отце, все вернулось до мельчайшей подробности: дом. Порог в две каменных ступеньки, сени без потолка – из них видна двускатная соломенная крыша высоко над головой. Две незапертые двери – в отцову половину и в дядькину. В доме все деревянное, светлое и желтоватое, бежевое, темное, светлое, отшлифованное тканью и прикосновениями, как теплая рама колыбели: спи…
– Подожди, – сказал, преодолевая наваждение. – Еще немного. Дождемся весны в тепле.
* * *
Дождаться весны в тепле им не удалось. Был ясный зимний день, Лукс, в одной легкой куртке, несся по полю, мелкий снег разлетался из-под широких лап и сверкал на солнце. На спине у зверуина, ухватившись за его широкие плечи, сидела белокурая Эль, и от восторга хохотала и визжала так, что услышал отец-трактирщик.
Через полчаса трактирщик, красный и задыхающийся, ввалился в кухню, где Развияр скоблил скребком чугунные котлы.
– Убирайтесь. Оба! Сию минуту, вон!
Развияр успокаивал его, как мог. Снова визжала Эль – на этот раз оттого, что отец таскал ее за косы. Вмешался Лукс, одного небрежного взмаха лапы хватило, чтобы трактирщик отлетел к стене, ударился затылком и захрипел. Эль кинулась к отцу, в голос проклиная зверуина; Развияр понял, что среди зимы приходится уходить куда глаза глядят, а семейного счастья у Лукса как не было, так и не предвидится.
И они ушли – заканчивался короткий день, налетал ветер, Лукс брел, низко опустив голову. Развияр молча вскарабкался ему на спину и изо всех сил саданул ногами под бока. Лукс резко вздохнул, подпрыгнул так, что Развияр чуть не свалился, и кинулся бежать по дороге, а потом и по полю, не разбирая колдобин и ям. Он несся широченными прыжками, всаднику рвал лицо ветер, через две минуты Развияр уже ничего не видел от слез. Лукс гнал, вымещая в этой скачке весь свой счет к несправедливому миру, и Развияр всерьез начал опасаться, что он сломает ногу, споткнувшись о прикрытую снегом ветку, или просто налетит на дерево, размозжив разом две головы, свою и наездника.
Резко стемнело – надвинулась черная туча. Бока Лукса вспотели, Развияр замерз. Мы окоченеем насмерть в это глуши, подумал Развияр с брезгливым удивлением, и в этот момент увидел свет впереди, огонек, пробивавшийся сквозь снежное марево и древесные стволы.
– Раз…бойники, – с трудом выговорил Лукс и чуть сбавил скорость. – Наконец-то!
* * *
Ночевавшие зимой в лесу оказались не разбойниками, а бродячими охотниками за Смертью. Развияр обомлел, услыхав ответ низкорослого веснушчатого мужичка, предводителя артели. Но оказалось, что Смертью в этих краях называют речного хапуна.
– Она ведь на одном месте не стоит, всеед ее кишку. Перебирается хоть по течению, хоть против, хоть через плотину перескакивает. А бывает, в подземные воды просочится и сидит там, мяса наращивает. А Смертью ее называют потому, что человечину очень любит. Чует издалека. Сидишь, примером, в лодке с удочкой, или перемет свой понемногу выбираешь. А тут – тресь, лодочка в щепы, и только шапка на воде плавает. Не одного вот так забрало.