— Я сейчас. Мне надо собраться.
— Собирайся.
— Я…
Сашка запнулась. Ей вспомнился вчерашний день. Оксана с ее посудой. Витя с его перчатками. «Ты своему не даешь?» Горячий чай… Огоньки сигарет в темноте…
Она начала тринадцатое — и поняла, что упражнения скользят. Одно за другим. Как звенья цепи. Как привычные мысли. Безумные. Чужие.
Она миновала шестнадцатое. Семнадцатое. Без паузы перешла на восемнадцатое. Девятнадцатое. Заходилось сердце; Сашка чувствовала себя канатоходцем, танцующим по проволоке над орущей толпой, она почти слышала восторженные вопли — хотя на самом-то деле в комнате было тихо, где-то в коридоре переговаривались студенты, она стояла, вцепившись в спинку стула, и смотрела в пространство, а напротив сидел Портнов и смотрел на нее, и каким-то образом — каким? — знал и видел ее пляску на проволоке, он был единственный зритель… слушатель? Соучастник? Что происходило с ней, и как он мог это ощущать? И какими ее мысли-упражнения виделись ему?
Сразу после двадцать пятого она ослепла. Как и вчера, на кухне. Вспышка — и тьма, как в закрытом ящике. Темнотища.
И тишина. Портнов не шевелился.
— Сядь.
Держась за стул, она обошла его и села. Скрипнуло сидение.
— Тебе какие номера были заданы?
— Тринадцать-восемнадцать.
— Тогда какого лешего ты взялась за двадцать пятое?
Сашка сглотнула.
— Отвечай!
— Мне захотелось.
— Что?!
— Мне захотелось! — Сашка готова была дерзить и огрызаться. Будь у нее глаза — встала бы сейчас и ушла, хлопнув дверью. Но она была слепая и боялась по-глупому врезаться в дверной косяк.
— Что ты видишь? — спросил Портнов тоном ниже.
— Ничего.
— Совсем?
Сашка похлопала глазами.
— Совсем, — сказала еле слышно. — Так уже было вчера. Но почти сразу прошло.
— Сколько раз ты прошла двадцать пятое?
— Два. Вчера и сегодня.
Она услышала, как Портнов поднялся и подошел к ней. Она встала; Портнов взял ее за подбородок и резко, почти грубо вздернул лицом вверх. Блеснул свет; Сашка заморгала.
Прямо перед глазами у нее обнаружился перстень Портнова. Зеленый отблеск на камне потихоньку угасал.
Портнов снял очки. Посмотрел на Сашку — пожалуй, впервые в жизни посмотрел не поверх стекол, а прямо. Зрачки у него были крохотные, как маковые зерна. Сашка вспомнила глаза горбуна Николая Валерьевича, который однажды угощал ее в ресторане бутербродами и отбивной.
— Слушай меня, девица. Если я что-то говорю — значит, это надо делать не приблизительно, а так, как я сказал. Меньше делать нельзя. Больше тоже делать… не стоит. Если тебе хочется сделать больше, приди сначала ко мне и спроси. И вот еще: у тебя два экзамена на носу. Ты пропускаешь пары. Я смотрел журнал — у тебя почти столько же пропусков, как у Павленко. Ты с ней помирилась?
Сашка минуту помолчала. Последний вопрос застал ее врасплох.
— Я с ней… не ссорилась.
— Если ты убьешь кого-то, тебя посадят. Тебе исполнилось восемнадцать?
— Нет… Что значит — я убью?!
В дверь постучали. Сашкино время закончилось две минуты назад; раньше Портнов никого не задерживал на индивидуальных.
— Ждите! — крикнул Портнов раздраженно. И снова обернулся к Сашке.
— У тебя зашкаливает агрессия. Это этап. Но в твоем случае — выше крыши.
— У меня?!
— Да. Подумай об этом. Все, свободна!
Сашка вышла, пропустив в аудиторию Андрея Короткова. И почти сразу столкнулась с Костей.
— Я думал, он тебя убил.
— Скажи, я агрессивная?!
Костя молчал так долго, что Сашка встревожилась еще сильнее:
— Но я ведь никогда… я наоборот…
— Ты… странная, — сказал Костя, подумав. — А… что ты делаешь завтра?
* * *
Воскресенье они провели, гуляя по городу и ничем особенным не занимаясь. Костя пригласил Сашку в кафе; они ели мороженное и смотрели на воробьев, прилетавших греться под окно, к отдушине кухонной вытяжки. Сашке все время казалось, что Костя чего-то ждет от нее. Он и смотрел выжидательно. И к каждому его слову была прилеплена маленькая пауза — как будто ему хотелось, чтобы Сашка его перебила.
Она чувствовала его ожидание, и ощущала, как нарастает неловкость.
— Пойдем на почту? Мне надо домой позвонить.
Мама настойчиво выспрашивала, как у Сашки учеба. Сашка сообщила, что ее хвалят и она на курсе лучшая; мама обещала ей по случаю первой сессии «какой-нибудь подарочек». Потом говорил со своими Костя — с мамой и с бабушкой. Когда, расплатившись за переговоры, они вышли на улицу, было уже совсем темно и шел снег.
— …А разве это не свинство — курить в комнате, когда тебя просят не курить?! При чем тут какие-то обиды? Я с ней по-хорошему всегда… Понимаю, у нее личные проблемы, ее Коженников доводит так, что…
Сашка запнулась. Костя шел рядом, сунув руки в карманы, подняв плечи.
— Может, мне фамилию сменить? — спросил горько. — На материнскую?
Сашка не нашлась, что ответить. Падал снег, ложась на черные ветки лип, на чугунные скамейки, на лепные карнизы и жестяные козырьки. Кое-где поднимался пар над крышами — белый на фоне черного неба. Красиво.
Они шли молча. Сашку не покидало ощущение, что Костя напряженно ждет. Как будто он зритель в партере, а Сашка только что появилась перед ним в луче прожектора и держит паузу. Но если Костя купил билет, значит, Сашка должна что-то сказать или сделать?
— Пошли в общагу, — сказала Сашка. И тут же добавила, замявшись: — Тебе упражнения разве не надо делать?
Костя круто развернулся:
— Почему ты все время только об упражнениях?
— Не все время. Я…
Она запнулась. Остановилась. Костя стоял перед ней с таким разочарованным, укоризненным лицом, что Сашка растерялась окончательно.
— Ты думаешь, я…
И снова не нашла, что сказать.
— Ты разве не понимаешь, что мы…
Тогда ей стало очень обидно. Просто горло перехватило.
— В конце концов, это не мое дело! — выкрикнула она и пошла прочь очень быстро, спотыкаясь поскальзываясь на мокрой мостовой.
Костя догнал ее и обнял.
* * *
Они целовались в подъездах. В городе Торпа было полным полно темных, гулких, пустых подъездов. Кое-где пахло кошками, кое-где — духами или сырой штукатуркой. Кое-где ничем не пахло. Старые почтовые ящики, много раз покрашенные и оттого монументальные с виду, кадки с фикусами, чьи-то санки, коляски, разобранный детский велосипед — перед ними разворачивалась внутренняя летопись города, подъезд за подъездом, и Сашка впервые — накануне восемнадцатилетия — научилась как следует целоваться.