Сашка схватила младенца за ручку. Она была такая крохотная, на ней невозможно было нащупать пульс; уже уверенная, что ребенок мертв, Сашка вспомнила вдруг уроки Дим Димыча («Считаем пульс за шесть секунд, умножаем на десять») и прижала пальцы к тонкой шейке ребенка.
Шейка была теплая. Пульс нашелся.
— Жив, — прошелестела Сашка в трубку.
— Открой дверь! — ревел теперь уже Валентин, грозя снести дверь с петель.
— Сейчас! — крикнула Сашка, в голосе ее были слезы. — Чего вы орете? Чего вы кричите? Я сейчас открою!
— Положи трубку, — сказал Коженников. — Сейчас перезвонит Стерх.
Сашка нажала «отбой».
В дверь на секунду перестали ломиться. Мама плакала, Валентин ее утешал:
— Ну что за истерика… что случилось, я не могу понять… Сейчас все будет… сейчас… Александра, открой немедленно. Я считаю до трех. Раз…
Зазвонил телефон.
— Алло!
— Слушайте, — без долгих предисловий сказал Стерх. — И работайте, хорошо, внимательно, у вас три минуты на обратный переход! Начали!
И все затопила тишина.
* * *
Первой не выдержала задвижка — расшатались маленькие шурупы, скоба отлетела, и мама с Валентином ворвались на кухню.
К тому времени соседи, разбуженные шумом, уже стучали в батареи и в стены. Какой-то умник вызвал милицию. Желтая машина с синей полоской остановилась у дома через час после начала инцидента.
Сашка сидела перед столом, на котором спал ребенок. Спокойно спал, посапывая, почти касаясь лица сжатыми кулачками. Сашка была вся покрыта потом, белая, всклокоченная, с зажатой в руке телефонной трубкой.
В трубке пищали короткие гудки — отбой.
Остаток ночи прошел в разбирательствах. Мама пила валерьянку, корвалол, валидол. Валентин сгоряча отвесил Сашке пощечину — а потом ему сделалось неприятно об этом вспоминать. Ребенка унесли в кроватку, и там он проспал до семи утра; у Сашки дрогнуло сердце, когда она услышала его неуверенное хныканье. Мама покормила Валечку, он поел, в хорошем настроении улыбнулся и снова зажмурил голубые глазки; мама немного успокоилась. Чуть-чуть.
— Ты. Можешь. Нам. Объяснить. Зачем. Ты это. Сделала?
— Я ничего не делала, — соврала Сашка и отвела глаза. — Я подумала… последняя ночь… неизвестно, когда в следующий раз его увижу…
— Как это — неизвестно?!
— Я просто взяла его на руки, — упрямо повторила Сашка. — Просто хотела… Рядом с ним посидеть… Зачем вы ломились, я что, убийца?!
Мама переглянулась с Валентином.
— Ты вела себя странно, — отрывисто сказал мужчина. — Зачем ты заперла дверь? С кем ты говорила по телефону? В полчетвертого утра?!
— Ошиблись номером, — Сашка устала. Ей было уже все равно, хотелось только вырваться, уйти от расспросов, лечь на полку в поезде и проспать до самой Торпы.
Простились очень холодно. Сашка взяла чемодан за ручку, сама выкатила его на улицу и зашагала — одна — к метро.
* * *
Наверное, это было похоже на роды; в ту ночь она впервые осознала себя, как сумму информации. Она нашла в себе чужое, и она исторгла его из себя — с кровью, почти вывернувшись наизнанку.
Она до последнего не знала, восстановится ли ребенок как прежняя личность в прежнем теле. Мама ничего нового во внешности и поведении Валечки не заметила — во всяком случае, в первые минуты. А что будет потом, Сашка не знала.
Она прибыла на вокзал за три часа до отправления поезда. Состав еще не подавали. Сашка нашла свободное место в зале ожидания и села, поставив перед собой чемодан.
Ей было до слез жалко маму. Она содрогалась при мысли о том, что могло случиться с маленьким Валечкой. И она знала, что мама ей не простит.
По огромному залу медленно перемещались человеческие массы. Плыли, запертые под крышки чемоданов, носки и рубашки, тюбики с зубной пастой, комнатные тапочки, штаны, свитера, книги, конфеты, игрушки. Все это было материально до последней ниточки. И все это было всего лишь тенью чего-то большего, нависавшего над головой. Сашке казалось: подними она глаза к потолку — и увидит преграду между собой и светом, нечто огромное, отбрасывающее сложную систему теней.
Сегодня ночью, слушая тишину в телефонной трубке, она совершила внутреннее усилие, в сравнении с которым все учебные нагрузки казались ерундой. Она снова переступила черту. Еще один шаг в мир, о котором она ничего не знала. Куда ее вели и толкали насильно. И откуда, похоже, уже не было обратной дороги.
Наконец-то подали состав. Сашка подошла к проводнице самой первой.
— Погодите, девушка, — проводница, пышнотелая блондинка лет тридцати, заступила ей дорогу. — Мне первый пассажир нужен мужчина! На удачу!
Сашка ничего не ответила. Стояла у вагона, глядя вверх, на темное небо.
Казенным белым светом горели фонари. Ни на путях, ни на перронах не осталось снега — убрали, затоптали. Подрагивала земля: по соседней колее шел маневровый тепловоз. Круглолицый парень выглянул в окно, улыбнулся и махнул Сашке рукой.
Подошел, не спеша, мужичок с чемоданом. Предъявил билет, поднялся по ажурным черным ступенькам в вагон.
— Теперь давайте, — сказала проводница Сашке.
В вагоне было душно. Сашка отыскала свое место, затолкала чемодан под полку и, повесив куртку на крючок, легла.
Зачем она подошла ночью к спящему ребенку?
Почему ей показалось, что она и ребенок — одно и то же? Зачем ей захотелось присвоить его, слить с собой? Почему это так легко у нее получилось?
И почему она не послушала Стерха, когда тот сказал — «Не советую»?!
Вагон понемногу наполнялся людьми; некоторые из них были плотными, как вырезанные из дерева фигурки. Другие казались зыбкими, выцветшими, не имеющими значения. Сашка закрыла глаза, чтобы на всякий случай никого не видеть.
Завтра четырнадцатое февраля. Начало второго семестра. Портнов соберет их в аудитории номер один, выдаст новые учебники и сборники упражнений. Стерх…
Сашка села на постели при мысли о том, что скажет ей Стерх. Сегодня ночью они не здоровались и не прощались: за мгновение до того, как на кухню ворвались мама и Валентин, Сашка успела прошептать, что младенец пришел в себя, и Стерх просто повесил трубку. Она прекрасно понимала: горбун отреагировал на ее преступление мгновенно и профессионально, и если бы не он — и не Фарит Коженников, блистательно сработавший диспетчером, — все могло бы обернуться по-другому.
Как — Сашка старалась не думать.
Поезд тронулся.
Она вернется в Торпу. Примет наказание от Стерха… Если тот сочтет нужным ее наказывать… И опять зароется в книжки. В упражнения. Со временем окончательно перестанет быть человеком, и тогда ей, наверное, сделается все равно…