— Вставай, Солль, — задушевно предложил Бонифор. — Прощайся с милым… Пора.
Скосив глаза, Эгерт видел, как ядовитое жало стилета прячется в миниатюрных железных ножнах у Фагирры за голенищем; ему хотелось горячо расцеловать и Карвера, и Бонифора, и усатого Дирка.
Карвер тем временем шагнул вперёд, и рука его цепко схватила Эгерта за воротник; последовало замешательство, потому что одновременно ту же операцию захотели произвести и Дирк с Бонифором. Фагирра неспешно поднялся и отступил в сторону.
— Эй-эй-эй! — предостерегающе закричало сразу несколько голосов. Плотная группка студентов распалась, и учёные юноши окружили гуардов и Эгерта:
— Солль, что это за?..
— Пуговки-то сверкают… Пообрываем?
— Глянь-ка, трое на одного, и ещё зубы скалят!
— Дайте Соллю пару ножиков, пусть кинет… Пуговки сами отпадут!
Карвер пренебрежительно ухмыльнулся и положил руку на эфес; стена студентов чуть отодвинулась, однако учёные юноши не спешили разбегаться.
В это самое время Лис, справившись с естественными надобностями, вернулся в трактир в наилучшем расположении духа. Протолкнувшись сквозь толпу товарищей и окинув взглядом трёх вооружённых визитёров, нависающих над бледным Соллем, Гаэтан мгновенно оценил ситуацию.
— Папа! — взвизгнул он, кидаясь на шею к Карверу.
Снова случилось замешательство. Дирк с Бонифором оставили Эгерта в покое и удивлённо вытаращились на рыжего паренька, рыдавшего на груди у лейтенанта:
— Папочка… Зачем ты оставил ма-аму?
В стане студентов послышались смешки. Карвер остервенело пытался отодрать руки Лиса от нашивок и эполета:
— Ты… ты… — пыхтел он, не в силах ничего добавить.
Лис обхватил его ещё и коленями — Карвер едва удержался на ногах. Гаэтан нежно взял его за уши:
— Ты помнишь, как тащил мою маму на сеновал?!
— Да уберите его! — рявкнул Карвер на сотоварищей. Лис издал горестный вопль:
— Как?! Ты отказываешься?!
Соскочив с лейтенанта, он потрясённо вперил в него круглые глаза цвета мёда:
— Оказываешься от родного сына?! Да погляди на меня — я же копия ты… Такая же противная рожа!
Студенты расхохотались, и даже Солль бледно улыбнулся. Дирк нервно оглядывался, а Бонифор всё скорее вращал налитыми кровью глазами.
Внезапно, будто осенённый, Лис подозрительно сощурился:
— А может… А может, ты вообще не умеешь делать детей?!
Опомнившись наконец, Карвер выхватил шпагу. Студенты отпрянули — один только Лис, горестно сморщившись, взял со стола перечницу и, нешироко размахнувшись, опорожнил её лейтенанту в лицо.
На дикий вопль сбежались хозяин, повар и прислуга; задыхаясь и кашляя, багровый Карвер осел на пол, пытаясь выцарапать собственные глаза. Дирк и Бонифор в свою очередь схватились за оружие — на головы их со всех сторон обрушились табуретки, пивные кружки и подвернувшаяся по горячую студенческую руку кухонная утварь. Осыпаемые насмешками и оскорблениями, оставляя за собой горы опрокинутой мебели, тщетно размахивая клинками и обещая ещё вернуться, господа гуарды бесславно покинули поле боя.
На другой день Тория взобралась, по обыкновению, на свою стремянку, заглянула в лекционный зал через круглое окошко — и не увидела среди студентов Эгерта Солля.
Не раз и не два пробежав глазами по рядам, Тория нахмурилась. Отсутствие Эгерта задело её — ведь на кафедре был её отец! Спустившись, она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными играми кота-мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.
Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда она являлась к нему — наверное, стеснялся; она, впрочем, всё равно приходила и усаживалась на край стола — бедняга тем временем суетился, собирая разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника…
Вспомнив о Динаре, Тория вздохнула. Подошла к знакомой двери, помялась в нерешительности — за дверью стояла тишина и, скорее всего, в комнате вообще никого не было. Как глупо я выгляжу, подумала Тория и, стукнув, вошла.
Низко опустив голову, Эгерт сидел у стола; Тория мельком заметила лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись навстречу гостье, Солль вздрогнул; чернильница, задетая его рукой, помедлила и опрокинулась.
Минуту или две оба занимались тем, что молча и сосредоточенно затирали лужу на столешнице и на полу. Взгляд Тории невольно упал на исписанные, много раз перечёркнутые листки, и сама того не желая, она прочитала под жирной корявой чертой: «и тогда мы сможем вспомнить все-всё, что было…» Она поспешила отвести глаза; заметив это, Эгерт устало улыбнулся:
— Я… никогда не писал писем.
— Сейчас лекции, — заметила она сухо.
— Да, — вздохнул Солль. — Но мне очень надо… именно сегодня. Написать письмо… одной женщине.
Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакреплённым ставнем; Тории как-то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло и почти темно.
Эгерт отвернулся:
— Да… Я решил, наконец, написать матери.
Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист — жёлтый, как солнце; приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.
— Я не знала… Что у тебя есть мать, — сказала Тория тихо и тут же смутилась: — То есть… что она жива.
Эгерт опустил глаза:
— Да…
— Это хорошо, — пробормотала Тория, не в состоянии придумать ничего лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:
— Да… Только вот я не очень хороший сын. Наверное.
За окном особенно сильно рванул ветер — по-хозяйски перебирая бумаги на столе, комнатой прошёлся сквозняк.
— Мне почему-то кажется… — неожиданно для себя сказала Тория, — что сына, доставляющего неприятности… любят всё равно. Может быть, даже сильнее…
Эгерт быстро взглянул на неё, и лицо его вдруг прояснилось:
— Правда?
Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого малыша, рыдавшего однажды над дохлым воробьём; ей было лет четырнадцать, она подошла и серьёзно пояснила, что птицу нужно оставить в покое — тогда явится воробьиный царь и, конечно, оживит своего верного подданного. Округлив полные слёз глаза, малыш спросил тогда с такой же внезапной, искренней надеждой: «Правда?»
Тория улыбнулась своему воспоминанию:
— Правда…
В мутное окно забарабанил дождь.
…Всякий раз, когда Тория являлась домой с очередной дырой на чулке, мать, молча покачав головой, доставала с полки коробочку с рукодельем. Тория жадно заглядывала в её таинственные недра — из путаницы шерстяных и шёлковых ниток там выглядывали, как чьи-то глаза, блестящие перламутровые пуговицы. Мать извлекала из подушечки иголку и принималась за дело, время от времени перекусывая нитку острыми белыми зубами. Вскоре на месте безобразной дырищи появлялся красный в чёрную крапинку жучок; новые чулки Тории уже через несколько недель бывали расшиты жучками, целым выводком красных жучков, маленьких и больших — ей нравилось воображать, как они оживают, ползают по коленкам и щекочут их лапами…