Луар поёжился. Здесь дозволенные мысли вплотную смыкались с недозволенными — ведь заточение его матери, обвинение и суд над ней никак нельзя приписать молве. Сам он — живое тому свидетельство…
Он запретил себе думать дальше, силой возвратив ход своих рассуждений на прежний путь. Итак, Орден Лаш… Безумный Старец Лаш, тысячу лет назад водившийся с Первым Прорицателем. Декану Луаяну не всегда удаётся быть беспристрастным историком — его личность, его отношение к описываемым событиям проступает поверх строк. Наверное, для учёного это плохо…
Луар подсел ближе к светильнику.
«…свидетельства этих уважаемых историков позволяют считать, что в последние годы своей долгой жизни (а Лаш жил долго и вероятно потому остался в нашей памяти как Старец) он вплотную подошёл к чему-то, преумножившему его величие и затем сведшему его с ума… Спустя сто лет летописец, чьё имя не сохранилось, писал в своей „Книге бесконечных ночей“, что за несколько дней до смерти Лаш побывал в Преддверии Мироздания, где говорил с кем-то, находящимся вне… Иначе говоря, за Дверью Мира стоял некто, желающий войти и нуждающийся в помощи Привратника, открывающего дверь…» Луар прервался. Потёр переносицу, пытаясь собрать воедино клочки когда-то где-то слышанных рассказов. У него было смутное чувство, что, не целясь, он угодил прямо в центр некой мишени — а теперь стоит и гадает, какой ему достанется приз.
Глаза его бежали по строчкам — дальше, дальше; он досадовал на Луаяна, уделявшего внимание несущественным с точки зрения Луара подробностям и уводившего читателя от главного…
«…следовательно, последний подвиг великого безумца Лаш не состоялся; тот, что ожидал у Двери, так и не смог войти… Впрочем, „подвиг“ Старца вернее всего оказался бы неслыханным преступлением, потому что никто не знает, зачем чуждая этому миру сила желала овладеть им… Кое-какие не вполне ясные намёки содержались в „Завещании Первого Прорицателя“, самой ценной из известных в мире книг… К сожалению, к настоящему моменту ни одна копия — а их было не так много — не сохранилась. Мы лишились неоценимого источника знаний… и теперь можем полагаться только на слова людей, когда-либо читавших „Завещание“… Так, со слов Орвина-Прорицателя, а также Ларта Легиара, а также Орлана-Отшельника известно одно ключевое звено… Одна непоколебимая закономерность — появление Того, кто стоял за дверью… именуемого также Третьей силой… вызывает ответ со стороны Амулета Прорицателя. Золотой Амулет… ржавеет».
Луар неотрывно смотрел на страницу, и чёткие, натянутые как струны строки дрогнули, потом изогнулись, потом заплясали перед его глазами. Как змеи. Вереница змей…
Рука его давно лежала на медальоне; заранее зная, что он увидит, и заранее не желая верить этому, он вытащил Амулет из-за ворота и положил на ладонь.
«…ибо Тот, кто стоял за дверью, именуемый также Третьей силой, приходил не однажды… И кто знает…» Луар отодвинул книгу. Открывшееся ему знание было слишком тяжёлым; спрятав Амулет под рубашку, он силой велел себе не думать. Не думать ни о чём — потому что список запретных тем неслыханно вырос. По крайней мере, не сейчас. До утра… Он должен отдохнуть. Он должен…
Пошатываясь, он побрёл к постели. Походя дунул на свечку; в наступившей темноте расплылся запах, напомнивший Луару продуваемую ветрами повозку, мягкие длинные волосы на его плечах, руки, губы, смех… Потом…
Он дёрнулся и сел на кровати. Неслыханно. Именно сейчас, когда он узнал такое… Бездна с чудовищами на пороге — и вдруг это постыдное неутолимое желание. Танталь…
Он ворочался до полуночи. Потом измучился и заснул.
* * *
Теперь я была Хааровой марионеткой.
Дни цеплялись один за другой; я будто брела бездумно по грязной дороге, и всё, что было в моей жизни достойного, оставалось далеко за спиной, а впереди ничего не было вовсе.
Я выходила на подмостки, как кукла; Хаар иногда похваливал меня, иногда бранил, но я и без него знала, что играю отвратительно, что похожа на всех его актёров, что посредственна, как мешок с мукой — и что именно за это новые товарищи перестали меня ненавидеть. Лысый комик тот вообще души во мне не чаял, дарил конфетки и, почему-то вообразив себя неотразимым мужчиной, покровительственно хватал за все места, до которых мог дотянуться. Я отмахивалась от него, как от мухи; он не замечал моего презрения и оставался в уверенности, что своим вниманием оказывает мне честь.
Мне было всё равно. Я разучилась бояться, радоваться и злиться.
Слова Флобастера висели надо мной, как рок. «Он оставит тебя и забудет»; первая часть пророчества сбылась с изумительной быстротой.
Мне следовало ненавидеть предателя-Луара — но сознание, что я наказана поделом, надломило мою волю и пригасило все сколько-нибудь сильные чувства; все, кроме стыда и раскаяния. Мне не стоило вмешиваться в его судьбу. Роковое представление, погубившее целую семью, было целиком на моей совести — и не только у Луара, но и у Эгерта с Торией тоже достаточно причин, чтобы возненавидеть меня… Впрочем, думать о Луаре у меня просто не было сил.
Не менее больно было думать о Флобастере — вот кого я предала, вот за что и меня предали…
Не раз и не два мне хотелось броситься вдогонку. Мне снилось, что я вижу наши три повозки посреди чиста поля, бегу, спотыкаюсь — и не могу добежать, повозки медленно уплывают за горизонт, оставляя меня в слезах и отчаянии.
Снился и Луар. Как я подбираю его, пьяного, лежащего посреди улицы — только он не пьян, а мёртв, и я напрасно пытаюсь вдохнуть в его грудь хоть немножко воздуха…
Луар как орудие рока. Эта мысль выдавливала из меня жалкую, кривую ухмылку. Поделом вору и мука; я действительно находила странное удовольствие от полной и окончательной глубины своего падения. Поделом; так мне и надо.
Неизвестно, до чего я дошла бы в своём самобичевании; случилось, однако, так, что после очередного представления Хаар не похвалил меня и не поругал, а, приподняв в усмешке кончики своего длинного рта, обнял за талию и дохнул прямо в ухо запахом одеколона:
— Ну что… Созрела, а?
Сердце моё упало. Жестокая судьба изыскала резерв, дабы усугубить мои несчастья; очевидно, во искупление моей вселенской вины следовало испытать и это.
Чёрные, пронзительные Хааровы глаза насладились моим смятением; жёсткая наодеколоненная рука покровительственно взяла меня за подбородок:
— Хороша… Простовата, но по-своему хороша, с перчиком… Пойдём.
Его совершенно не заботило, что в свидетелях этого приглашения-приказа оказалась вся труппа, что героиня покраснела как томат, её наперсница на миг задержала дыхание, комик возвёл глаза к небу, громила-герой хохотнул, а старуха пожевала челюстями. Очевидно, так у них было принято.
Трудно объяснить, о чём я думала, когда, конвоируемая Хааром, шла с ним через двор большого дома, где он снимал комнату. Голова моя была будто набита ватой, и такими же ватными сделались ноги, а мысли казались уродцами без головы и хвоста, не мысли, а клочки: завтра, может быть, он уважит и эту… труппа уедет из города… или Хаар, или… вспоминать и глотать слёзы… ты толкнул меня на это, Луар. Пусть нам всем будет хуже… тебе же будет хуже… ты сам виноват.