…В круглой чашке стояла вода. По самый край. Он жадно отхлебнул, расплескал, облил рубашку; содрогнулся. Наверное, от холода.
Комната служила, по-видимому, гостиной — обширное, со сводчатым потолком помещение, из конца в конец которого тянулся длинный дубовый стол; Луар прерывисто вздохнул и опустился на край пыльного бархатного кресла. Руки дрожали. Пахло дымом.
Глаза его понемногу привыкали к полумраку; со стен комнаты напряжённо глядели мрачные, длинные, едва различимые лица. Тусклый свет проникал из щелей в портьерах; Луар поднялся, покачиваясь. Ему было душно; он дёрнул портьеру, как дёргают слишком тесный воротник.
Извне пробился солнечный луч, и взметнувшаяся туча пыли показалась Луару стаей светящейся мошкары. Он болезненно прищурился; золотая кисть, украшавшая портьеру, тяжело качнулась. Из бутона её выпал и закружился в луче сухой тараканий трупик.
Луар отдёрнул руку. Только сейчас ему пришло в голову, что он без спросу хозяйничает в чужом доме, где раньше не бывал ни разу, куда явился прямо из поднебесья…
Он передёрнулся. На полу под креслом валялась пара белых перьев.
Эй, ты, ублюдок.
Он чувствовал себя мучительно тяжёлым. Как лава. Половицы стонали и прогибались под его шагами; дверь отворилась прежде, чем он коснулся бронзовой ручки, и, делая шаг, он знал уже и расположение комнат, и содержание книжных шкафов, и то, что хозяина нет и не будет. Портреты смотрели ему вслед; он не нашёл сил обернуться и поймать взгляд человека, застывшего в первой от двери тяжёлой раме…
А следующая комната была залом, пустым и солнечным, и только посреди его помещалось кресло, и Луар остановился, не сводя глаз со светловолосого затылка и разлёгшегося на широких плечах серого капюшона.
Нужно было позвать — но губы его не складывались в запретное слово. Отец…
Сидящий вздохнул и обернулся. Луар вздрогнул, узнав своё собственное, чуть изменённое годами лицо.
…Какой бы безразмерно долгой не была жизнь — стоит ли тратить её на бросание камушков с моста? Даже если мост здорово смахивает на вечность, горбатую вечность с широкими перилами и замшелым брюхом. Столько лет прошло — а мост остаётся прежним, и он, Руал, остаётся прежним, а значит, они в чём-то родственны…
Он углядел среди ряски коричневую жабу, аккуратно прицелился — и сдержал свою руку. Стыдно. Бродячему всеведущему старцу не пристало обстреливать жаб… Хотя он не всеведущ, конечно. Что есть его знание? Эдак любой мальчишка предскажет вам будущее: если в жабу, мол, швырнуть камнем, то она плюхнется и нырнёт…
…А что станет с жабами? Что станет, когда откроется Дверь?
Он с трудом оторвал взгляд от канала; мимо по мосту прогрохотала карета, и лакей на запятках удивлённо покосился на странного старика, чей плащ воинственно оттопыривался скрытым от глаз эфесом.
Отворила горничная. Безукоризненно чистый передничек и красные, опухшие, но ошалелые от счастья глаза:
— Нету… Не принимают. Никого…
— Я подожду, — он усмехнулся, и горничная оробела под его взглядом. — Время ещё есть… немного. Я подожду. Проводи в гостиную.
— Не принимают же! — крикнула она, уступая, тем не менее, дорогу.
В доме пахло сердечными каплями.
Поднимаясь по лестнице, он насчитал пятнадцать ступенек. На верхней площадке кто-то стоял; он увидел сперва башмаки, прикрытые подолом, потом тонкие пальцы, терзающие шнуровку платья, и уже после бледное перепуганное лицо. Танталь. Девчонка. В доме Соллей. Тем лучше.
— Не принимают? — спросил он деловито.
Она прерывисто вздохнула:
— Вас… примут. А…
Она запнулась. Пальцы её оставили шнуровку и принялись за пуговку на поясе.
— Жив. На свободе.
Её ресницы часто заморгали — как у человека, который режет лук. Он взял её за локоть:
— Пойдём. Позови мне Эгерта.
Танталь шла рядом, странно скособочившись, боясь шевельнуть рукой, будто оцепенев от его прикосновения. Он чувствовал, как частит её пульс; в его жизни была бездна прикосновений, правда, все в далёком прошлом. Странное создание человеческое сердце. Страх ли, страсть ли — один и тот же бешеный ритм…
Они вошли в гостиную; он выпустил её руку и уселся на подлокотник кресла. Девчонка осталась стоять.
— Позови же, — он закинул ногу на ногу. — Позови мне Эгерта. Давай.
— Он сейчас придёт, — сказали у него за спиной. Он обернулся.
Тория стояла, придерживаясь рукой за портьеру; лицо её оставалось вполне спокойным, но обман разрушали глаза — красные, как у горничной, и напряжённые, как у Танталь.
— С парнем всё в порядке, — сообщил Руал сухо. — Со всеми остальными дело хуже… Тория, я не уверен, что тебе следует слушать наш с Соллем разговор.
Она резко выдохнула воздух — не то всхлипнула, не то хохотнула:
— Речь пойдёт о моём сыне?
Сделалось тихо. Губы Танталь беззвучно произнесли имя.
Руал нахмурился:
— Не стоило давать ему такое имя. Это неудачная мысль… Вы думали о декана Луаяне, а получился Руал-перевёртыш.
— Какой Руал? — жалобно спросила Танталь. Тория, вздрогнув, бросила на неё быстрый предостерегающий взгляд.
Он криво усмехнулся:
— Руал — это я. Руал Ильмарранен по кличке Привратник.
* * *
Ветер. Сквозняк, пахнущий пылью и старыми книгами. Тень в конце коридора; звук закрываемой двери, торопливые шаги, сейчас случится встреча — но нет, снова только тень.
Узор сплетённых веток. Полураскрытое окно, запах сырой земли и жухлой травы…
Мой отец в земле. Стальные клещи останутся в его могиле даже тогда, когда тело обратится в прах.
(Да.)
Кресло посреди пустого зала. Пустое кресло, и зачем-то колодезная цепь на подлокотнике. Цепь соскальзывает с тусклым бряцанием, сворачивается на полу в клубок, будто живая…
Какой странный дом. Оплывшая свечка внутри стеклянного шара… И молчит под слоем пыли запертый клавесин. И половицы, скрипящие на разные голоса, но каждый скрип неприятно похож на слово, повторяющееся слово…
Звук захлопывающейся двери.
(Извне.)
Ступеньки под его ногами стонали, повторяя одно и то же непонятное словосочетание, не то жалобу, не то угрозу. Прорицатель…
— Я никогда не прорицал, — сказал Луар вслед ускользающей фигуре.
(Но ты видел Великого Лаш.)
— Но ты видел великого Лаш, — укоризненно повторил голос из-под капюшона.
В ровном и мягком голосе неуловимого собеседника Луару померещилась ирония. Немудрено, что Фагирра владел умами — такие точные и такие тонкие интонации…