Я приостановился. В отдалении скрипели полозья — караван уходил всё дальше и дальше; я соскочил на лёд, намереваясь ухватить змея за украшенный бантиками хвост.
Не вовремя.
Возможно, здесь брали воду. Или глубокую трещину замело снегом; как бы то ни было, но мёрзлая река разинула тёмный рот, и я провалился по самую макушку.
Перехватило дыхание; не было возможности не то что крикнуть — схватить воздух ртом. Я барахтался в сизой ледяной каше, и ногти мои и края полыньи ломались с одинаковой лёгкостью.
— Рета-ано!..
Танталь бежала по склону, слизывая снег тёмным подолом плаща. Приостановилась; замахала руками, призывая кого-то на помощь, метнулась, не зная, куда бежать — то ли к Бариану за подмогой, то ли ко мне…
Я хотел сказать «не подходи», но горло не слушалось. Танталь почти ползком подобралась к крошащемуся краю полыньи; глаза её, и без того безумные, вдруг прямо-таки вылезли на лоб.
— Ретано… ты… булавку сними!!
— Что? — выдохнул я.
— БУЛАВКУ СНИМИ! ОН до тебя не может… ОН тебя спасёт! Снимай же!
Сапоги, полные ледяной воды. Вобравшая воду одежда; упрямое течение небольшой реки, все увереннее и увереннее увлекающее меня под лёд…
Секунды. Мгновения. А ведь обещали ещё весну…
Я знал, что пальцы не послушаются. Я знал, что расстегнуть серебряный замочек на рукаве, пытаясь при этом удержаться на поверхности, — заранее обречённое предприятие; протянутая рука Танталь была страшно далеко. Чтобы дотянуться до меня, требовались руки в два раза длиннее.
Длинные… руки…
Булавка щёлкнула, размыкаясь, отвечая не столько на моё усилие, сколько на горячее желание — снять; свежемороженое тело уже ничего не чувствовало, но зрение оставалось на диво острым, я видел, как булавка вырывается из ткани, соскальзывает в воду, серебряным мальком уходит на дно…
Длинные руки, невообразимо длинные руки ухватили меня не за запястья, как я ждал, а за щиколотки. И рванули не вверх, к небу, — вниз. В глубину. Под лёд.
Руки и ноги в белых ледяных лубках. Река, забинтованная полосами льда. Скованные неподвижные озёра — не то лазарет, не то узилище…
Мутный свет с трудом пробивался сквозь толстый слой изморози. Казалось, в окно вставили непрозрачный ломоть льда; я опустил веки, и перед глазами тут же встала изнанка застывшей реки. Неровная поверхность ледяной корки, какие-то зелёные лохмотья, светлый проём удаляющейся полыньи…
Удушье и судороги.
Я рывком сел; вероятно, агонизирующее сознание подсунуло мне предсмертную картину. Не особенно броскую, не больно экзотичную: старая избушка с тяжёлым нависающим потолком, заиндевевшее окно, голый пол, деревянный столб, поддерживающий балку…
Я дёрнулся. Цапнул себя за рукав в поисках серебряной булавки — тщетно. Тёмное дно, светлая рыбка, стремительно уходящая вниз…
Я тряхнул головой; из правого уха выползла тёплая капелька влаги. Точь-в-точь как у ныряльщика, который выбрался на берег и вытряхивает воду из ушей.
Теперь шум в голове сделался не в пример тише. Я провёл ладонью по сухому рукаву. Придерживаясь за край лавки, поднялся; снаружи доносился ровный, ритмичный, вселяющий спокойствие звук.
Кто-то стучал топором.
Путь к низкой, вросшей в порог двери занял несколько трудных минут; пошатываясь и борясь с головокружением, я ухватился наконец за железное кольцо, заменяющее ручку, и что есть силы рванул дверь на себя.
Шум в ушах усилился, перед глазами мелькнул призрак полыньи, медленно уплывающей в сторону, закатывающейся, как солнце. Дверь поддалась; в доме было холодно, но в сенях ещё холоднее. Хватая ртом морозный воздух, я инстинктивно притворил дверь, не желая выпускать из избушки остатки тепла.
Ещё одна тяжёлая дверь…
Звук топора на какое-то время смолк и снова продолжил работу. Тюк… тюк-тюк… тюк…
Скрипуче ступая по снегу, придерживаясь рукой за потемневшую от времени стену, я обогнул дом.
Хозяин вовсе не колол дрова, как мне подумалось вначале; небольшой светлый топорик взлетал и падал, снимая стружку с высокого, в рост человека, пня. Обладатель топора был доволен работой — усмехался, приглядываясь, удовлетворённо щурился; на голую макушку ложился снег, таял, мутными капельками стекал по затылку, за уши, на лоб. Когда-то светлая, а теперь заношенная рубаха прилипла к жилистой спине. Уже знакомая мне чудовищная шуба дохлым медведем лежала тут же, на снегу.
Черно Да Скоро обернулся, и в мутном свете зимнего дня я увидел, что он постарел. Осунулся, как после долгой болезни, раскосые глаза запали глубже под брови, от носа к углам губ легли чёрные стрелки; взгляд, впрочем, оставался тем же. Ничего не выражающим, малость сумасшедшим. Я еле удержался, чтобы не отпрянуть назад.
— Жаль, Ретано, — сказал господин маг с подобием улыбки. — Я всё ждал, что ты научишься играть на сцене… Но больше нет времени играться. Извини.
Вот как. Бритый кот, имеющий в своём распоряжении целый выводок подопытных мышей…
Вероятно, выражение моего лица изменилось; Черно опустил топор и впился в меня глазами. Я оскалился.
— Всё в порядке, — сообщил Черно, и хрипловатый голос его приобрёл увещевательные нотки. — Всё будет хорошо, Ретано, ни о чём не беспокойся… Тебе польстит, если я скажу, что Танталь, оплакивая тебя, по-настоящему страдает?
Секунду я молчал, потом выдавил через силу:
— Скотина…
— В мире не так много людей, чья смерть в такой степени огорчила бы Танталь, — сказал Чонотакс жёстко. — Гордись. Ты успел завоевать её доверие.
— Чего тебе надо? — спросил я тоскливо.
Он подкинул топор. Ловко поймал его за топорище. Подкинул снова и снова поймал. Повадки заправского плотника. Или разбойника.
— Я почти уверен, что Танталь по доброй воле поведёт меня… к этому своему бывшему мужу, стражу Преддверья, хранителю Амулета. Почти уверен… Но в случае, если я ошибаюсь, — пригрожу публично свернуть тебе шею. Ещё месяц назад она спокойно бы позволила мне это сделать…
— Скотина, — повторил я, на этот раз устало.
— …а теперь не позволит, — продолжал Черно, помахивая топором. — Что до ругательств, то ты должен оценить моё благородство, я ведь не собираюсь шантажировать её жизнью Аланы… Погоди. Да погоди, Ретано, я пошутил, я всё время пытаюсь вдолбить тебе, что желаю вам всем… только добра. Но и себе добра желаю тоже, мне он нужен, этот Амулетишко, ну прямо-таки позарез…
Я облокотился о пень. О толстый, чуть ниже меня, вертикально стоящий обрубок ствола; Чонотакс ещё что-то говорил, но я не слышал. Блеклый зимний день, снег, обильно валящийся с неба, деревянные столбы в белых шапках…