«Всеотец, подхвативший руны в самом начале времён, завещал им речь, внятную лишь посвящённым… – проворчал Эгиль. – Всеотец мудр: если бы каждый мог выяснить в точности, что случится назавтра, жизнь сделалась бы мало забавна. Как сказал мне однажды, много зим назад, Рагнар конунг: пусть свершится то, что угодно судьбе, только и нам не зря даны руки и в них мечи!..»
Харальд, помнится, промолчал, но решил про себя, что Эгиль берсерк запутался в предсказании точно так же, как и он сам. Велика важность! Всякий воин на корабле мог припомнить гадания, поныне оставшиеся смутным намёком непонятно на что: поди разберись, сбылось, не сбылось. Так ускользает, теряя смысл и значение, только что снившийся сон. Так в ночном море бродят тени облаков, освещённых луной. Кто-то проснётся, присмотрится и увидит шествие Богов, покинувших Асгард. Другой не узрит ничего, кроме волн, вздыхающих в темноте. А третий, приоткрыв один глаз, просто повернётся на бок и сладко всхрапнёт… Эгиль иногда говорил, что такой путь и был ему милее всего. Харальд чтил старого берсерка, верно судившего о жизни и людях. Ну и отчего выплыло в памяти гадание, всё равно не принёсшее надёжных ответов?.. Может, всё дело в том, что из сырой тьмы непрестанно бубнили, шептали, сами с собою беседовали пороги Мутной реки?.. И казались земным отражением святого источника, клокочущего на небесах, у чертога троих сестёр, троих Норн, выпрядающих нити людских судеб?..
…А на берегу весело трещали костры. Они гнали прочь холод и мрак, распространяя тепло и вкусный запах еды. Новогородцы радовались безопасному ночлегу на суше: тревожили колышками неподатливую холодную землю, натягивали шатры. Харальд снова посмотрел на корабль и подумал, что надо будет лечь спать, как всегда, на его палубе, под скамьями. Привыкшим к плаваниям по морю спокойнее там, чем на неведомом берегу…
– Эй, батюшка Твердислав Радонежич!.. – появился со стороны берега крепкий молодой воин, Лабута. – Гляди, что наш боярин для нынешнего веселия приготовил!.. На всех достанет!..
Он нёс на плече большой дубовый бочонок, из которого доносился заманчивый плеск. Лабута тоже ходил летом к датчанам и состоял в охранном отряде Замятни Тужирича. Замятню и его людей Твердята не особенно жаловал – все в вожака, в одну волчью породу, и зачем молодой князь к себе приближает?.. – но с Лабутой и ещё несколькими, отряженными в его новое посольство, смирился. И правильно, не дело одному ему с малой дружиной кругом всем заправлять. Нечего давать повод всяким злым языкам. Ещё скажут – вместо князя править решил!..
Лабута широко улыбался, шагая к кострам. Харальд присмотрелся… Бочонок был ему определённо знаком. Ну конечно! Внутри плескалось золотое виноградное вино, которое в Гардарики почему-то называли зелёным. Это драгоценное вино привозили с далёкой отсюда реки Рейн; на Селунде, где не рос виноград, оно украшало столы только на великих пирах. Рагнар Лодброк одарил Замятню Тужирича несколькими такими бочонками, и тот выделил один своим людям, сопровождавшим Твердяту. Насколько Харальд мог судить о Замятне, тот был не только нелюдим, но и скуповат. Но притом способен на неожиданные поступки: вспомнить, как он убивался над Лейлой, его собственным жестоким насилием загнанной в добровольную петлю!.. А потом пришёл дарить Искре бусы, о которых тот, близкий к смерти, всё твердил в бессвязном бреду!..
Вот и бочонок лакомого вина снарядил, наказав выставить, коли до порогов благополучно дойдут. Видно, не совсем безразлична была злая нелюбовь всей датской дружины, постигшая его после гибели Торгейра!.. Харальд задумался над поступком Замятни и решил, что гардский ярл поступил со всех сторон правильно. Ехать замирения искать и между собой ссориться, друг дружке в спину косо смотреть?..
Дозорные, на всякий случай поставленные вдоль края поляны, завистливо оглядывались, вздыхали, отводили глаза. Лабута и его побратимы сами ходили с ковшами между костров и всем наливали вина, так, словно Замятня вправду был здесь и вправду хотел угодить. Харальд даже поискал сурового ярла глазами среди разом повеселевших походников, подставлявших кубки, чаши и рога. Конечно, Замятни у костров не было. Его даже и в городе не было, когда отправлялся корабль. Рагнар Лодброк однажды обмолвился, что у толкового конунга любимцы нечасто греются возле очага. Вот и Вадим без конца посылал Замятню то на лодьях-насадах по озеру, то на лыжах за непролазные чащи: разведать дорогу, принять дань у финского племени, быть может, того самого, что разговаривало свистом и никогда не видело корабля… а то и его, князя, именем рассудить тяжбу, случившуюся в дальнем погосте. До сих пор Замятня справлялся, вот только дома ему чем дальше, тем реже приходилось бывать…
Харальда, по знатности его рода, попотчевали вином одновременно с боярином Твердиславом. Пенёк грузновато поднялся на ноги.
– Братие, – сказал он негромко. Его внимательно слушали. – Братие и возлюбленная дружина!.. Ныне станем молить Свет Небесный, Отца Сварога, равно блещущего и над Новым Городом, и над Госпожой Ладогой, и над датскими островами, окружёнными морем. Станем молить Даждьбога Сварожича, вечно глядящего за Правдой людской и на юге, и на севере, и на западе, и на востоке. Станем молить Перуна Сварожича, что мечет сизые молнии золотым своим топором, изгоняя хищного Змея. Поклонимся Огню Сварожичу, ныне согревшему нас у порога славного дела…
На родине Харальда предпочитали проносить кубок над огнём, чтобы священный жар очистил и напиток, и обетные речи, произносимые у очага. Однако Твердята говорил хорошо, и Харальд последовал его примеру – угостил Огонь первыми несколькими каплями. Потом выпил вино. У него был в руках подарок отца – рог, венчавший когда-то голову дикого тура. Лишь узкая серебряная оковка украшала его. Стеклянные кубки и то выглядели наряднее, но Харальд не выменял бы простенький с виду рог даже на позолоченный ковш.
Сладкое вино было вкусным. Приятное тепло немедленно разбежалось по телу, достигнув пальцев ног, спрятанных в меховые сапоги. Завтрашний волок превратился в препону столь мелкую, что и препоной-то язык не повернётся именовать, и стало ясно, что Ладога – вот она, рядом, не успеешь парус поставить – и уже там, и Хрёрек конунг не столь грозен и крут, и вся ссора его с Вадимом не стоит выеденного яйца: посмеяться, разбить такой же бочонок – и более не поминать… Харальд поднял голову и посмотрел на боярина, ожидая, не скажет ли он чего-нибудь ещё. Дома на пирах отвечали здравицами на здравицы, и Харальд собирался поступить, как надлежит.
Твердислава тем временем уговаривали спеть. Кто-то принёс гусли и настойчиво протягивал их боярину, Пенёк отказывался и отводил их ладонью – не в чин ему, важному, седобородому! – но глаза из-под насупленных бровей блестели молодым озорством, и Харальд понял: поворчит-поворчит да и согласится. Трудно спорить со сладким виноградным вином, рассылающим по жилам славное солнечное тепло!..
Он оказался прав. Твердята наконец принял гусли и утвердил их на левом колене, поставив кленовый короб торчком и продев пальцы в отверстие наверху, под струнами. Строго оглянулся на своих молодцев…
Я пойду, млада, по жёрдочке, по тоненькой,
По тоненькой, по еловенькой.