За всё утро он испугался только один раз. Спокойная поступь Гнедка убаюкивала, манила наверстать сон, которого он зря (как оказалось) лишил себя ночью. Смеян, сам того не замечая, клевал носом в седле. Совсем было заснул – и в ужасе вскинулся, когда Гнедко вдруг вытянул шею и призывно, громко заржал. Как помстилось Смеяну – на весь лес!.. Парень мигом слетел наземь и ухватил коня за губу, одновременно напрягая слух и пытаясь понять, кому подавал голос Гнедко. Но так ничего и не услышал. Тихо было в лесу…
Некоторое время после этого Смеян опасливо вёл коня в поводу. Потом устал идти, да и всё кругом, как часто бывает после бессонной ночи, стало казаться каким-то ненастоящим. Смеян вновь забрался в седло и обхватил коленями тёплые крутые бока. Хотя понимал, что долго не выдержит и скоро опять начнёт засыпать.
…В этот раз он заснул, похоже, надолго. Сон был, конечно, некрепким – он чувствовал под собой движение терпеливо шагавшего Гнедка и даже толкал его пятками, если конь пробовал остановиться. Однако счёт времени Смеян полностью потерял.
Он погружался куда-то и вновь всплывал к бодрствованию неведомое число раз. Но окончательно распахнул глаза оттого, что Гнедко внезапно приободрился и даже зарысил по собственной воле – а рысь у него, надобно сказать, была весьма тряская. Ругнувшись спросонья, Смеян подхватил повод… и тут уже с парня разом скатилась всякая дрёма и на смену ей хлынул ледяной ужас. Потому что Гнедко, ведать не ведая о намерениях и страхах хозяина, вынес его прямёхонько к Суворовой заставе. Когда Смеян проснулся, меринок уже выбрался из лесу и, чуя конюшню, резво бежал через просеку по торной дорожке.
Ладожанин даже не сразу сумел его осадить. Обычно послушный, смирный Гнедко хотел под кров и упрямился, не понимая, отчего его не пускают. Потом всё же остановился и обиженно опустил голову.
И тогда до Смеяна дошло, что на заставе не было ни души.
У распахнутых ворот не стояли с копьями отроки, никто не копошился на берегу, возле перевёрнутых лодок, не шёл в лес или из лесу… Изнутри маленького городка тоже не доносилось ни голоса, и ни единый дымок не поднимался в небо над крышами изб, хоронившихся за деревянным забралом…
У Смеяна даже мелькнула было мысль о засаде, но он отбросил её. Нашли важную птицу, всей заставой засаду на него воздвигать!.. Нет. Люди просто ушли. Совсем ушли? Или собирались вернуться?.. Смеяну не понравились настежь раскрытые и так оставленные ворота. Каким бы лютым злодеем ни оказал себя Сувор Щетина, хозяин он всегда был добрый, не придерёшься. Никогда вот так не покинул бы своими руками выстроенный городок! Уж скорее сжёг бы его, решившись от князя уйти и начать разбойную жизнь!..
Но крепость, переставшая быть крепостью, стояла, а Сувора в ней не было. В такой спешке уходили? Да вынужденно? Кто же выкурил их отсюда? И почему всё глядело так, словно Суворова дружина ненадолго отлучилась куда-то и вот-вот назад припожалует…
Был ли то ответ души на только что испытанный страх, нет ли – а только Смеяну вдруг захотелось встать в стременах и разорвать нежилую тишину отчаянным «Эге-ге-ге-ей…» Он даже воздуху в грудь побольше набрал… Когда за забралом, где-то во дворах городка, завыла собака. Тоскливо и жутко, словно над покойником. Совсем так, как в Ладоге перед приходом Лабуты! Только в Ладоге рядом были родовичи и соседи: по коже мороз, а на самом деле не страшно. У стены безлюдной заставы тот же вой прозвучал совершенно иначе. Смеян втянул голову в плечи и спешно сорванной веткой так нахлестал Гнедка, что тот прижал уши и порскнул мимо ворот. Как будто вся нечисть окрестная поднялась за ними в погоню!
Придержал, пустил шагом взмыленного коня, когда вымершая застава осталась далеко за спиной…
Харальд Заноза, сын Рагнара Кожаные Штаны, конунга селундских датчан, принял достойную гибель в бою, и Один почтил его, прислав из Вальхаллы корабль Скидбладнир – отвезти павшего на небо, в Обитель Богов. Харальд сразу понял это, когда после смерти прошло должное время и душа, из-никшая из тела, стала потихоньку открывать глаза и оглядываться вокруг, привыкая к новому своему состоянию.
Когда это произошло в первый раз, он увидел серые облака. И долго не мог решить – то ли это он пролетает выше туч, поглядывая на оставленную землю, то ли облака плывут над ним, лежащим кверху лицом… Он рассеянно поискал глазами парус из пророчества Гуннхильд, но паруса не было. Потом ощутил холод и удивился ему. Он никогда не задумывался, мёрзнут ли бесплотные души по дороге на небеса. Оказалось – мёрзнут. Да ещё как!.. Наконец Харальд обнаружил между собою и облаками мачту корабля и вершины голых деревьев. Наверное, Скидбладнир только-только принял на борт убитых. Хотя, если судить по тому, до чего он замёрз, они, верно, уже подплывали к Вальхалле…
Корабль покачивался на воде. Харальд привычно вслушался в движение судна… Вот чего он никак уж не ожидал, так это того, что великий Скидбладнир на мелкой озёрной волне будет вести себя в точности как его собственный, полученный в подарок от отца перед отплытием из Роскильде. А впрочем, сказал он себе, и в этом поистине удивительном сходстве ничего странного нет; дивный корабль Богов наделён ещё многими свойствами; его можно даже свернуть, как платок, и спрятать в кошель… Не говоря уж о том, что его парус всегда наполняют послушные ветры…
Погодите-ка!.. Вот с этим последним определённо что-то было не так. Почему мачта чудесного Скидбладнира нага, словно копьё, грозящее небесам?
И почему он качается так, будто его ведут на канатах?.. И если это впрямь так, для чего оставили мачту? Её так легко опустить и уложить вдоль палубы…
Тут Харальду сделалось любопытно, что за нерадивые герои плывут с ним вместе в Вальхаллу. Он попробовал повернуть голову и посмотреть. Это не сразу ему удалось, потому что волосы к чему-то прилипли – а может, даже примёрзли. Когда наконец он сумел отделить их от палубы и повёл запрокинутой головой, скашивая направо глаза, – его взгляд тотчас упёрся в знакомые сапоги. Сапоги Эгиля берсерка. На одном широкой полосой темнела засохшая кровь. Так они, значит, и Эгиля…
Харальд смутно припомнил, как Эгиль оседал наземь, утыканный чуть не десятком вражеских стрел, и, умирая, что-то кричал ему, своему хёвдингу, о чём-то просил. Да… И ещё чей-то голос, исполненный боли и удивления: «Сувор!.. Никак ты припожаловал?..» А его, Харальда, свалили на землю и втаптывали в неё ногами, но потом почему-то оставили, наверное, решили, что мёртв. Однако семя Лодброка так просто не истребишь, и он успел заметить руку, проплывшую перед лицом. И бусы на той руке, на запястье: жёлтый янтарь пополам с красными, точно кровь, горошинами сердолика… Заметил и вспомнил, что вроде бы некогда видел такие и от кого-то совсем недавно слышал про них…
Разрозненные мысли возникали и исчезали, словно пятна ряби на тревожимой ветром воде. Харальд просто не успевал присмотреться к ним пристальнее и понять, какая важна, какая не очень. Он повернул голову влево и увидел других мертвецов, сваленных на палубе безо всякого толку. Они лежали не так, как бывает после проигранного сражения, после того, что на родине Харальда называлось «очистить корабль». После боя с первого взгляда понятно, кто с кем сражался и отчего пал. А эти воины определённо погибли не здесь. Их убили в другом месте, причём всех одинаково – стрелами, пущенными в упор. Потом принесли сюда и бросили как попало. И…