смотрели на всех свысока. Трогали руками мостовые, как они прогрелись, и бегали
по поребрикам. Сашка показывала мне скульптуры и спрашивала:
— Как тебе этот, с конями?
Я обходила скульптуру кругом и говорила:
— Ну, сзади ничего.
— И то ладно, — выдыхала Сашка. — А этот, с веткой на шее?
— По-моему, это девушка, — неуверенно говорила я.
— По-моему, по-моему, — недовольно передразнивала меня Сашка.
Я больше не боялась города, с ним можно было обращаться по-свойски. Я даже
не была против, если Сашка меня «к кому-то пристроит». Сама она быстро
рассталась с Аркашей, заявив ему, что у него лошадиное лицо. Я как-то потом
видела его (и нам даже удалось поговорить) — лицо не такое уж вытянутое, Аркадий
был вполне славным, а кроме баскетбола он играл еще и на скрипке. Когда я
рассказала об этом Сашке, она кусала локти:
— Это ты меня сбила с толку! Ладно, может, еще не поздно…
Было уже поздно.
Но Сашка не унывала.
Мы проучились вместе уже больше года. За это время Сашка писала за меня
записки Остапову (и мы потом с ним даже встречались пару месяцев), сама писала
записки Остапову (после того, как мы с ним расстались), а потом рисовала
Остапову карикатуры на него же. А потом мы с Сашкой поняли, что это все не то.
Что любовь должна быть настоящей, а не в лице мальчишек из нашего класса. Ко мне
она должна была прийти по берегу моря, в каком-нибудь длинном сером плаще, и
чтобы был закат и никого больше. К Сашке… К Сашке она, наверное, должна
прискакать на одной ноге. И мы ее ждали. И учились. И искали. И ждали.
Я стала более шумной, чем до знакомства с Сашкой. Но иногда во мне
просыпалась девчонка из небольшого города, которая тихо бродила по улицам и
слушала, как шумит море.
Мне нравилось быть разной.
Химию Сашка проспала. Она пришла на урок русского где-то на десятой минуте,
пробурчала извинения и громко уселась за парту. Вид у нее был суровый, как будто
она пришла не на русский, а как минимум на физику.
Сашка толкнула меня локтем:
— Могла бы и разбудить.
— Можно подумать, я у вас живу, — буркнула я. — Между прочим, у тебя есть
брат. Мог бы и разбудить.
Сашка только отмахнулась:
— Не перекладывай ответственность на маленьких. Федька балбес. Чего с него
взять?
— Девочки! — учительница постучала ручкой по столу.
Сашка зевнула.
— Все равно не выспалась, — шепнула она. — Зря старалась, честно списывала,
теперь влепят двояк.
Сашка подняла руку:
— Можно в туалет?
Учительница по русскому была не глупой и не мягкой, но ее можно было легко
убедить. И Сашка добавила:
— Очень нужно, я так торопилась, что забыла зайти… А теперь вспомнила, и
просто думать ни о чем больше не могу.
В классе раздался смешок.
— Иди, — вздохнула учительница.
Сашка достала из сумки тетрадку, встала и, прежде чем я успела опомниться,
вытянула меня из-за парты.
— Ей тоже нужно, — на ходу сказала она. — Она тоже забыла.
Я только и успела, что пожать плечами. Сашка тянула меня за руку. Мы
выбежали в коридор, прислонились к двери и рассмеялись. В коридоре было тихо,
сквозняк шевелил желто-коричневые занавески на окнах, из столовой доносился
сладкий запах молочной каши. Мы на цыпочках прокрались вдоль стен коридора и
завернули в аппендикс — так мы звали ответвление на этаже, заканчивающееся
тупиком. Дверь тупика вела в кабинет химии, так что все сходилось — тупик и
есть. Чуть в стороне была дверь в лабораторию.
— Наверняка тетради не в учительской, а там, — зашептала Сашка, кивнув на
дверь. — Я просто нюхом чую.
Чует она, как же. Было бы смешно, если бы Сашка попробовала сразу отнести
тетрадь в учительскую. Там у них всегда своя тусовка, не протолкнуться. Конечно,
надо было проверить простой вариант.
Я схватила ее за рукав и сказала:
— Сашка, но тебе уже поставили энку. Она спросит — а откуда лабораторная?
Было темновато, но я все же увидела, как проступили веснушки на Сашкином
лице. Они у нее всегда становятся заметными в решительные моменты. Сашка только
махнула рукой:
— У химички память, как у курицы. Я скажу, что она ошиблась. Что я была и
даже спросила ее, как зовут Эйнштейна.
И правда, Сашка когда-то на уроке химии об этом спрашивала. Все очень
смеялись.
— Как зовут Эйнштейна, ну, того, который таблицу Менделеева придумал? –
спросила тогда она. — Я фамилию запомнила, а имя постоянно вылетает из головы.
Сашка сказала, что у учительницы все спутается, и еще она долго будет
извиняться за лишнюю энку. А потом случайно перейдет к биографии Менделеева,
после чего скажет: «А к чему это я?». Вид у учительницы был худой, какой-то
немного высушенный и разнесчастный. Настоящий чернослив да и только. Наверное,
это все из-за фамилии. Вот она думает, думает о чем-то одном, и внезапно
вспоминает: «Ах, какая же у меня ужасная фамилия! Почему она у меня именно
такая? Бедная я бедная. И при чем тут Менделеев?».
Звали ее Лилия Владимировна, а фамилия у нее была Ухо. Химию она преподавала
хорошо, потому что часто рассказывала одну и ту же тему по нескольку раз.
Мы вдруг опомнились — а вдруг она сидит в лаборатории и слушает, как мы про
нее шепчемся? И вообще — с чего Сашка взяла, что дверь открыта?
— С того, — объяснила Сашка. — Что дверь она тоже постоянно забывает
закрывать.
Все складывалось как нельзя лучше. И дверь была открыта, а та, что ведет из
лаборатории в класс — закрыта. Сашка прислушалась — в классе шла не химия, а