— Ты-то пуще всех со Змеёнышем ратился, — подбоченилась большуха. — Что-то голоса твоего не припомню, когда его прогоняли…
— Сгинул — и пусть себе! — надрывался крикун. — Ульгеш вот говорит, к Мавуту попал. И беловолосого этого — тоже в Бучило бы! А и про мурина [53] подумать надо. След ли его, у Мавута побывавшего, в деревне теперь держать?
— А ты мне Ульгеша не трожь! — взревел седой Бронеслав. — Разом холку намылю!
Бабушка Отрада, та ничего не сказала, молча пошла на зачинщика.
Волки шумели, кричали все разом, иные уже примеривались брать один другого за бороду. Латгери лежал, наслаждаясь их сварой. Рассорить врагов — это ли не мечта! Вот бы они ещё ножи повыхватывали…
Сила Волков кипела вокруг, бурлила и пенилась, сшибалась сама с собой. Летели клочья, и Латгери незаметно подбирал эти лакомые ошмётки.
Бусый… Он понял, о ком шла речь. Тот парнишка, первым вышедший к нему утром после грозы. Латгери ещё ударил его, да убить сил не хватило. Что они сказали? Ушёл к Мавуту? Сам?.. Это как?..
Что-то здесь было неправильно, плохо и очень тревожно… Он обдумает это потом. А сейчас — пить, пить, пить…
— Соболь, пусть Соболь скажет!
— Это он роднича [54] с «головешкиным сыном» сюда притащил!
— Я те дам роднича!
— Погодь, Клочок, ты не знаешь…
— А ну поди сюда, за внука голову оторву!
— Ульгеша не трожь!
— И долгая [55] этого, своему роду ненужного…
— А вот святым кулаком, да по окаянной-то шее…
— И Мавутича, упырька, вжиль повернул!
— Говори, Соболь! Скажи им!
— Держи ответ!..
Латгери сквозь сомкнутые ресницы видел, как внутрь круга вышел седой невысокий мужчина. Чертами лица вовсе не венн. Смуглый, густые брови встретились и срослись над переносьем… Соболя можно было бы назвать стариком, да только мало у кого язык бы повернулся. Потому что он был воин, Латгери ещё в самый первый день это понял. А воины стариками не бывают. Груз прожитых лет не сгибает им спину, не гасит в глазах огня…
Однако сейчас Соболь, вынужденный слушать поносные слова о родном внуке и об Итерскеле с Ульгешем, давно ставших ему ближе кровной родни, начал действительно походить на ветхого старца.
Он долго молчит, и вокруг постепенно распространяется тяжёлая тишина. Никто не торопится встретиться с ним глазами. Ликует лишь Латгери, да и тот — про себя.
Старый воин начинает наконец говорить, медленно роняя слова:
— Ну что ж, Волки. Боги свидетели, не хотел я зла вашему роду. Думал, уж вы-то ещё одного Волчонка от беды сбережёте… Теперь вижу, не вышло. Значит, мне дорога одна — Мавута искать. Может, удастся внучонка из лап его вырвать. А и это не выйдет, так мне больше жить незачем… За хлеб-соль спасибо, а Мавутича я с собой заберу. Может, сыщутся добрые люди, не откажутся его приютить.
Волки молчали. Ясно было, что к «добрым людям» их Соболь уже не относит.
А он продолжал:
— Или, может, Мавут своего обратно возьмёт. На моего мальца обменяет…
— Не сделает он этого, дедушка Соболь.
Ульгеш говорил совсем тихо, но вздрогнули все, даже Латгери. Очень нехорошее предчувствие рукой сжало сердце… Ульгеш, к которому обратились молчаливые взгляды, продолжал, понурив голову:
— Когда я там был, кто-то предложил выменять Беляя. А Мавут… Мавут ответил… То есть не вслух ответил… Я его руки видел… совсем близко… Меня дедушка учил руки толковать, на них всё обозначено, как на книжном листе… Мавут подумал в ответ, что калеку не то что выменивать, а и даром не возьмёт ни за что… Он меня за Бусого отдал. Побратим мой сам к нему потому и пошёл… меня чтобы спасти…
Дальнейшго Латгери уже не слышал. Голоса Волков отдалились и постепенно утонули в зловещем чёрном рокоте. Рокот был похож на тот, что иногда разносится по земле перед Сотрясением Гор, перед большой бедой. Но сегодняшняя беда уже совершилась…
Латгери ещё ни разу в жизни не было так больно. Даже когда он понял, что уже не увидит маму. Даже когда его забивали насмерть и принуждали оживать вновь и вновь, вытаскивая наружу сущность латгара, крысы, великого зверя, который не сдаётся и не отступает в бою.
Латгери не хотелось больше сражаться. Зачем всё, если отец Мавут больше не назовёт его сыном, не поспешит на выручку и даже не примет, буде вдруг его принесут? Зачем ему становиться Латгаром? Зачем жить?
Он сразу понял, что сказанное чернокожим было правдой. Он — сирота. Человек не может жить сиротой, об этом не раз говорил Мавут. И это — тоже правда. Сломанная шея — ничто, хребет Латгери затрещал именно сейчас. Жить стало незачем.
Изумлённые Волки увидели, как из широко открытых глаз «упыря» покатились слёзы. Вот этого никто из них не ждал, все помнили, что даже в беспамятстве Беляй не проронил ни слезинки. Синеока что-то промычала, опустилась подле него на колени… Тоже заплакала…
Латгери всегда считал слёзы непростительной слабостью, но теперь ему было всё равно. Враги увидели его немощь, ну и пускай. Он не хотел больше притворяться живым.
Вспыхнувший костер показался ослепительным в сгустившейся тьме, пламя с рёвом устремилось к низким облакам. Друзей обдало яростным жаром. От костра веяло такой огромной, надёжной силой, что последние сомнения — оградит ли Круг? — как-то разом отпали.
У всех, кроме Твердолюба.
Он сидел, привалившись спиной к куче заготовленных дров, и задумчиво поглаживал свой лук, так и не брошенный даже после поединка с Хизуром. Лук был очень похож на веннский и почти так же силён. Твердолюб больше не мог даже снарядить его, какое стрелять.
— Приходилось? Из лука-то? — хмуро спросил он Меалона.
Ох, Твердолоб!.. Сыщется ли мужчина, который лука в руках не держал?
Отец Таемлу невозмутимо пожал плечами:
— Да я что, я больше пращой. Стрелы, знать, дороги, а камешков — только наклонись…
Он понимал, как непросто доверить родное оружие чужаку.
Вдвоём они быстро надели на лук тетиву, Меалон примерился, тронул её и одобрительно кивнул, слушая, как она загудела. Твердолюб вынул из тула и принялся перебирать стрелы, бережно расправляя оперения, беззвучно шепча какие-то одному ему ведомые заклинания…